Право хотеть - [39]

Мой спутник оживился, прислушался, повернулся ко мне. Я кивнула. Тогда он спустился на две ступеньки и протянул мне руку. Ступеньки обросли льдом, и это было странно — уж коли пытаешься кормиться с подвального заведения, так хоть не отпугивай клиентов! По этим ступенькам и сойти-то было невозможно — а только съехать! Мы чудом удержались на ногах.

Дверь заколодило. Она открывалась наружу — то есть, не открывалась. Из бара можно было разве что выйти, но уж никак не войти туда. Снизу ее удерживал ледяной бортик. Я стала оббивать его каблуками. Получалось плохо.

— Хоть костер разводи… — сказал мой спутник.

— А ты умеешь?

— Умею.

Наверно, это был единственный человек в городе с таким неожиданным в мире бизнеса навыком. В моей сумке лежала куча деловых бумаг, у него нашлись две книги по компьютерному делу. Место было заветренное, он добыл бензин из зажигалки, отодрал болтавшийся на соплях кусок водосточной трубы, разогнул и соорудил на нем костерок. Раскаленная жесть должна была расплавить лед.

Мы стояли на корточках, наблюдая за живым и очень подвижным огнем. Нам было здорово холодно. И мы оба готовы были навеки остаться тут — лишь бы не возвращаться наверх.

— А где-то глубоко есть расплавленная магма, — сказал он. — Вот бы сюда литра два…

Я взяла его за руку и тихонько пожала. Нет, не любовь еще, не любовь приказывала мне, только надежда на любовь. Мы еще не любили, но уже были вместе, так вместе, как это редко случается наедине и в спальне. Моя ледяная рука плюс его ледяная рука — минус на минус дает плюс. Мое длительное отсутствие любви и его длительное отсутствие любви — жива не буду, а их между собой перемножу! Поодиночке мы бы не забрели сюда и не спустились бы по этой лестнице…

Я не знаю, раскаленная ли жесть уничтожила преграду или что иное. Огонь взметнулся и опал. Не стало его и топлива у нас тоже больше не было. Мой спутник стал дергать дверь изо всех сил за толстую, наискось приделанную, длинную деревянную ручку. И она подалась!

Мы не вошли — мы ввалились и сразу поняли, что тут не согреемся. Горел в камине огонь, но наводил на мысли о голографии — тепла рядом с ним не ощущалось. Гуляли пятна цветомузыки. Стояли на столах свечи и граненые стаканы. А каковы были стены — мы не поняли, они таяли во мраке.

И тут, в холоде и полнейшем неуюте, мы оба ощутили какую-то силу и надежность. Похоже, мы все-таки выбрали верный путь. А дальше куда? Сев за стол и освоившись с рваным освещением, я стала разглядывать общество. Тут насчитывалось десятка полтора посетителей, в основном — мужчин. Ближайший ко мне был в камуфляжном комбинезоне, без шапки и с голой шеей, я подивилась его морозоустойчивости. Он и его товарищ сидели ко мне затылками, но, глядя между этими коротко стрижеными затылками, я увидела профиль, вытянула шею, потом, не веря глазам, встала.

Чем больше я вглядывалась в то лицо, тем ярче делался свет высокой свечи справа от него, тем отчетливее и живее становились очертания и тени. Наконец тот, кого я боялась узнать, встал и посмотрел мне в глаза. Он заслонил собой свечу, но свет остался на его лице, тонком и выразительном, не просто знакомом, а — любимом!

— Арик?.. — спросила я, уже понимая, что это — он, в сером колючем свитере с высоким, тройного сложения воротником, в джинсах и больших ботинках.

— Да, — голосом, пронизывающим айсберги стылого пространства, ответил Арик. — Ты только не бойся, это действительно я.

И пошел ко мне уверенно, как будто ждал меня, а я в кои-то веки явилась вовремя.

Я кинулась к нему и повисла у него на шее. Сейчас это было можно…

— Арька, Арька, что ты наделал?! — твердила я, уже ощущая слезы под веками. — Арька, ну зачем тебя туда понесло, Арька, милый?!

— Да вот же я, — отвечал он. — Тут я, с тобой!

И уже не имело значения, что шестнадцать лет назад он штурмовал какой-то непонятный пятитысячник и их, всю группу, накрыло лавиной. Весь двор любил Арьку нежно и преданно, особенно когда у него собирались друзья и все выходили с гитарой под каштаны. Там стояла скамья, место на которой, рядом с Ариком, было предметом моей острейшей зависти. Когда он пел свои песни — всегда находилась девица старше, наряднее, раскованнее, чтобы место занять. Но ни одна из них не рыдала так горько и не собирала в горсть снотворные таблетки из бабкиной аптечки, когда мы узнали, что Арика больше нет!

Первая любовь — вот что это было такое. Первая любовь, оборванная на самом взлете! Еще немного, еще два года — и он бы меня заметил!.. Первая любовь в своем наилучшем образе, какой только возможен. Арик — и его гитара, и его альпинизм, и его друзья (теперь таких, кажется, уже не бывает), и его песни, которые потом собрали в тоненькую книжку, и этот его свитер, который… позвольте…

Свитер потом тетя Люба отдала Олежке, потому что Олежка в самое трудное время целыми вечерами сидел с ней на кухне и говорил об Арике. Олежке было шестнадцать, он вырос из свитера, но к тому времени смысл реликвии для него как-то поблек, и вещь попала ко мне, и долго лежала сперва в шкафу, потом в чемодане на антресолях, да ведь и теперь там лежит!