Правитель страны Даурия - [103]

Кресло стояло в тени, на деревянной галерее второго этажа, овеваемой влажный ветром, прорывавшимся через невысокие приморские холмы из глубин Желтого моря и чуть смягчающим августовскую жару. Этот закуток уже давно стал любимым местом в доме у генерала Жуковского. Потому что отсюда он мог часами созерцать и часть морского залива, и выгоревшие на палящем солнце рыжеватые вершины, и отрезок прибрежной дороги, извивающейся по склону, а затем раздваивающейся рядом с поместьем генерал-атамана.

«Кажется, к 3-му сентября 1915 года тридцать наших кавалерийских дивизий и две пехотные, – продолжал он уже про себя, – были сосредоточены в районе озера Дресвяты. Во главе этой грандиозной конной армии был поставлен генерал Орановский…».

– Один из самых бездарных в царской армии, – проворчал Вечный Гость, как называли про себя Жуковского дети атамана. – В лучшем случае он мог командовать полком, да и то желательно пехотным и тыловым.

«Пехота должна была прорвать фронт немцев и тем дать возможность коннице массой свыше десяти дивизий войти в глубокий тыл противника. Замысел поистине грандиозный, и осуществление его могло оказать существенное влияние на исход всей войны. Но, к несчастью нашему, генерал Орановский оказался совершенно несоответствующим возложенной на него задаче, и из блестящего плана не вышло ничего. По непонятным соображениям пехота совершенно не употреблялась в дело, прорыв же фронта был поручен нашей дивизии, которая должна форсировать Дресвятицу и в пешем строю атаковать окопы противника. По приказанию генерала Крымова первоначально спешились два казачьих полка: наш, 1-й Нерченский, и Уссурийский».

– Вот именно, ничерта из этого не вышло! – пробубнил Жуковский. – А тебе, атаман, так и следовало написать, что Орановский оказался генералом ни к черту не годящимся, а потому своей бездарностью и трусостью нашего брата кавалериста погубил больше, чем угробили его немцы, – с дотошностью придирчивого редактора делал Вечный Гость пометки на полях книги, словно бы готовил ее к переизданию. – Иное дело – генерал Крымов. Хоть и кутил по-гусарски, не раз раздражая этим штабистов, но дело свое командирское знал. Настоящий кавалерийский генерал – вот кем представал перед солдатами Крымов!

«На рассвете 4 сентября наш полк должен был внезапно форсировать р. Дресвятицу и сбить противника, окопавшегося на противоположном берегу реки. Река Дресвятица была неширока, но многоводна, с узким и глубоким руслом и чрезвычайно топкими берегами, что делало ее почти непроходимой. Во всяком случае, не представлялось возможным найти брод. Ил и глина на берегу буквально засасывали ноги…».

Генерал запрокинул голову на покрытую пледом спинку кресла и, закрыв глаза, возродил в памяти и речные берега, и сцену переправы, после которой его сотня в пешем строю ринулась на окопы противника. Почему-то именно это множество раз снилось ему, заставляя вновь и вновь мысленно возвращаться к водам той польской речушки.

«Только начала алеть утренняя заря, – вернулся Жуковский к той части фронтовых записей атамана Семёнова, что касалась лично его, – полк двинулся вперёд, имея в авангарде одну сотню… Сотник Жуковский, под прикрытием темноты разобрав какой-то сарай невдалеке от реки и устроив из досок импровизированную переправу, молниеносно перебросил сотню через реку и атаковал немецкую пехоту в окопах, совершенно для неё неожиданно.

Стремительность и внезапность атаки горстки забайкальцев во главе с доблестным сотником Жуковским вызвали поспешный отход противника на вторую линию укреплений, где он был немедленно атакован переправившимися тем временем через реку остальными сотнями нашего полка, поддержанными спешенными приморцами. Одновременно уссурийцы атаковали фольварк Столповчина и овладели им, выбив противника… Не будучи поддержаны ни пехотой, ни остальной конницей, полки наши остановились на достигнутых рубежах, где оставались в течение трех дней. Развития успеха с нашей стороны не последовало вследствие непонятной пассивности штаба генерала Орановского».

Гость положил книжку на низенький плетеный столик, подошел к перилам галереи и окинул взглядом ту часть сада, в которой резвились, перебрасываясь тряпичным мячиком, дочери атамана – двадцатилетняя Татьяна, которую в семье обычно называли Татой, и пятнадцатилетняя Елизавета, или Лиля, которую с раннего детства все называли Рирей. Просто так её называла японка-кормилица, поскольку в японском языке звука «л» не существует.

Жуковский, не имевший своей семьи и давно прижившийся в доме атамана на правах давнего сослуживца и фронтового друга, привязался к этим девчушкам, как к своим родным. И, конечно, радовался любому проявлению взаимности с их стороны. Вот и сейчас он с отцовской умиленностью наблюдал за их игрой, уже в десятый раз отмечая про себя, что Тата пошла в атамана – крепкая, плечистая казачка, скуластая и русоволосая, а Елизавета с каждым годом все больше становилась похожей на своего истинного отца, ненаследного японского принца, премьер-министра Фузимаро Коноэ…

Генерал-майор помнил, сколько боли и переживаний доставила главкому неприкрытая, публичная измена его жены Елены Викторовны с принцем, случившаяся осенью двадцать восьмого года. Адюльтер этот ровно через год привел к разводу. До неприличия разбогатевшая на подарках принца атаманша, ранее дочь священника, на разрыв согласилась с такой радостью, словно вырывалась на волю из тюремного заточения. Бросив детей, в том числе и крошечную Лизу, на попечение своих родителей, она уехала в Европу, чтобы предаться такому разгулу, который лихому атаману и не снился.