Правитель страны Даурия - [10]

– Господин генерал, господин полковник… – твердым, чеканным слогом проговорил вошедший. – Ротмистр Курбатов по вашему приказанию явился.

Прошло несколько томительных секунд молчания, прежде чем Семёнов пришел в себя после созерцания этого пришельца и с заметным волнением в голосе произнес:

– Так вот ты какой, сын есаула Курбата?! – приподнялся со своего «трона» атаман. – Как тебе в моей армии служится?

– Как и должно служиться в армии, да к тому же на чужбине и посреди войны, – последовал ответ.

– Рад, что и положение наше, саму ситуацию правильно понимаешь. Вот она, кость какая, нынче пошла – нашенская, даурская! Любо, любо… Чего молчишь, полковник Родзаевский? Посмотри, какие у нас казаки нынче в строю!

– Об этом и речь, господин атаман, об этом и речь, – подхватился вождь Российского фашистского союза, с почтением глядя на молодого диверсанта. – Любая группа, уходящая за кордон, почтет за честь…

– Значит, это вы и есть тот самый ротмистр Курбатов, – задумчиво произнес атаман, с трудом сумев справиться с охватившим его вдруг оцепенением.

Сейчас, вернувшись в свое кресло, он вообще казался сам себе унизительно слабым и ничтожным рядом с этим человеком-горой.

– Не знаю, тот ли, батька, – с достоинством пробасил ротмистр. – Но что Курбатов – это точно.

Семёнов вновь испытующе осмотрел его. Пышные, слегка вьющиеся волосы цвета ржи. «Римско-русское», как определил его главнокомандующий, нежное лицо с выдающимся массивным подбородком и четким контуром полных губ. Омут голубых с зеленью глаз… Сквозило нечто презрительное и жестокое сквозь редкую и изнеженную красоту этого человека. Вырваться из-под власти его привлекательности и магии гипнотизирующего взгляда было бы трудно даже в том случае, если бы он явился в этот дом с миссией палача.

– А вы храбры, ротмистр. До дерзости храбры, – с каким-то легким укором произнес генерал.

– Как и положено быть даурскому казаку, – с усталостью и ноткой грусти в голосе пояснил князь.

Длинная драгунская сабля у ноги гиганта была похожа на неудачно прикрепленный кинжал. А двадцатизарядный маузер в грубо сшитой кожаной кобуре он носил на германский манер – на животе, только не слева, а справа. Да и шитая на заказ фуражка с высокой тульей также напоминала головной убор немецкого офицера. Атаман уже собирался съязвить по этому поводу, потребовать, чтобы ротмистр его армии придерживался установленной формы одежды, но, вспомнив, что Курбатов – один из активнейших штурмовиков Российского фашистского союза, запнулся на полуслове.

Подражание эсэсовцам в этом «Союзе» было делом заурядным. В свое время главком пытался пресечь этот «разгильдяйский манер», потребовать раз и навсегда… Но, поднаторевший на политике и геббельсовской пропаганде Родзаевский сумел умерить его командный пыл одной-единственной фразой: «Зато какое раздражение это вызывает сейчас у японских чинов! Диктовать нам, какую форму носить, они не могут, однако же и мириться с нашим пангерманизмом тоже не желают несмотря на то, что с германцам пребывают в союзниках».

И Нижегородский Фюрер был прав. Поначалу япошки зверели: возмущались, что содержащиеся на их средства белогвардейские офицеры – будущееий костяк военной администрации Страны Даурии, находящейся под протекцией «императора Великой Азии» – слишком демонстративно тянулись ко всему германскому или, в крайнем случае, предпочитали следовать традициям императорской армии России. Русские казаки с презрением, а то и насмешкой отвергали все японское: от военно-полевой формы одежды – нелепой и срамной, до японских винтовок – «непристреляных» и капризных, и потому слишком ненадежных. А также японские обычаи и традиции…

Но именно то, что в этих вопросах – хотя бы в этих – его казаки умудрились выстоять перед натиском квантунцев, как раз любо было их генерал-атаману. Причем Семёнов отлично понимал: наиболее стойкими по отношению и к просамурайской, и к прокоммунистической пропаганде являлись штурмовики Российского фашистского союза. Поэтому, при всем своем легкомысленном отношении лично к Фюреру Родзаевскому, эсэс-казакам его главком выказывал должное почтение.

– Я знал вашего отца, ротмистр.

– Он тоже вспоминал знакомство с вами, – сдержанно молвил Курбатов. – И с большим уважением относился.

– Хорошо, что ты произнес эти слова, энерал-казак. Именно такие порой и нужно произносить в наше гнусное предательское время, чтобы научиться верить и доверять… Нам нужно серьезно поговорить. О том, как жить, а значит, как воевать дальше.

– Да, надо бы поговорить, господин генерал-атаман, – с угрюмой твердостью согласился Курбатов, оценивающе осматривая собеседника, столь неожиданно переведшего беседу на сугубо гражданский тон.

– Только продолжим встречу в другой комнате, – поднялся Семёнов, кивком головы приглашая всех следовать за собой. – Здесь не совсем удобно и постоянно сквозит, – подозрительным взглядом обвел он свой кабинет. – К тому же воспоминания не терпят официальной обстановки.

«Неужели боится подслушивания? – удивился ротмистр. – Даже в своем доме?!»

В разведывательно-диверсионной школе ему приходилось слышать о неких хитроумных устройствах, появившихся у немцев и японцев, которые можно подсовывать в виде микрофонов, маскируя под какие-нибудь безделушки. Однако относился он к этим шпионским страстям с ироническим недоверием.