Правила счастья кота Гомера. Трогательные приключения слепого кота и его хозяйки - [61]

Поначалу в своей привычной властной манере Скарлетт не подпускала других ко мне. Она, видимо, определила для себя все те маленькие выгоды, которые давало близкое общение с мамой, и делиться ими была не склонна, тем более что физический контакт с другими животными она не терпела, исключая, пожалуй, случаи, предусмотренные необходимостью. Заняв господствующую высоту у меня на коленях, она шикала на всех прочих, не гнушаясь даже лапоприкладства, если кто-нибудь норовил пристроиться рядом. А рядом чаще всего пристраивался Гомер. Судя по всему, он уже считал себя взрослым, матерым котом, способным отстоять свои интересы, а не пресмыкаться перед Скарлетт. Поэтому на ее подзатыльник он тут же норовил ответить оплеухой: ты мне не хозяйка, и всё тут. Бывало, дело заканчивалось дракой, и мне приходилось разнимать их, применяя силу. Со временем, пусть и с неохотой, Скарлетт научилась уважать Гомерово личное пространство и лапы не распускать. Как-никак Гомеру было уже почти пять, а значит, у него сформировались собственные привычки, и даже в большей степени, чем у любого другого, самого закоснелого в своих привычках кота, и изменять им в угоду Скарлетт с его философией взбалмошных приступов страстной любви он был не намерен.

Вашти, не обладавшая ни нахальством Скарлетт, ни напористостью Гомера, всякий раз оказывалась вытеснена на задворки событий. Тут уж мне приходилось проявлять характер, чтобы обеспечить ей равную долю участия в обществе любителей посидеть у меня на коленях. Но, глядя на нее, я замечала, что в Нью-Йорке она впадает в уныние куда чаще, чем это было в Майами, и чувствовала за собою вину: мне казалось, что она все больше напоминает классический случай обойденного вниманием «среднего» ребенка.

Вашти привел в чувство первый снег. Скарлетт он тоже поразил, причем настолько, что когда она заметила налипшие на окно снежинки, то забралась на подоконник, оперлась передними лапками о стекло и попыталась сама поймать снежинку изнутри. Она не знала, что такое снег и что он холодный. Она знала лишь одно: там, за стеклом, танцуют белые пушинки, словно так и просятся, чтобы с ними поиграли.

Но Вашти была как будто рождена для снега: белая длинношерстная шубка с пышным, как у песца, хвостом и мягкой, точно вата, подбивкой на кончиках лапок у самых когтей, будто на лапах у нее всамделишные, только маленькие, отороченные мехом унты. Казалось, у нее была врожденная память о снеге и о том, как с ним себя вести. Возможно, с этой памятью и было связано ее несвойственное кошкам очарование водой. Когда поземкой на балконе намело что-то вроде сугроба, Вашти встала у двери, взглядом умоляя выпустить ее наружу. Я так и сделала, и она с головой сразу кинулась в снежный омут. Зрачки ее глаз были расширены, отчего казалось, будто она одичала, а дальше она закружилась в белом, поднятом ею самой вихре, и только по темным зрачкам удавалось высмотреть ее в снегу — белую на белом. Загнать ее внутрь мне помог лишь налетевший порыв ветра.

Именно в пору первого снегопада Гомер открыл для себя все прелести сна под покрывалом. В Майами ему достаточно было свернуться калачиком подле меня на одеяле. Но сейчас, видимо, оттого, что он был мельче, чем Скарлетт и Вашти, внутреннего тепла ему не хватало. Недостающее тепло он нашел под моим одеялом. Пригревшись у моих ног, он довольно зафырчал и вскоре уже сопел во сне, в свою очередь обогревая мне ноги, как постельная грелка. Так оно дальше и повелось. Скарлетт и Вашти, ни слухом, ни нюхом не ведавшие, что место уже занято, иногда и сами запрыгивали на кровать, при этом сваливаясь Гомеру как снег на голову. Любопытно, что, даже когда он был котенком, сам он никогда никому на голову не падал. И теперь только удивлялся, как это так: не знать, где он обычно бывает, и не учуять его на обычном месте? Он возмущенно вскакивал на все четыре лапы и прямо из-под одеяла изливал свое возмущение.

Сама я не могу сказать, знал ли он, когда меня нет под одеялом, или даже не допускал мысли о том, что меня может не быть, но если случалось, что я лежала на кушетке без одеяла, Гомер от расстройства тут же запускал коготки в мою одежду. А если, скажем, на мне был какой-нибудь мешковатый свитерок, он ужом забирался под него, доползал мне до шеи и, выпростав голову, клал ее мне на плечо, удовлетворенно мурлыкая животом где-то в районе моей груди. Я читала ему вслух из той книжки, что была у меня на руках, он терся носом о мою шею и тихо засыпал — так, что замирало даже мурчанье. И тогда единственными звуками, что слышались в тишине, были дуновения ветерка от его дыхания у самого моего уха да шорох бьющихся в окно снежинок.

Нежданно-негаданно пришла весна — так, как умеет приходить только она, когда понимаешь, что она уже здесь, потому что вдруг замечаешь, как прекрасен Манхэттен весной! Такой весны мне больше нигде видеть не доводилось. И пусть я выросла в «городе цветов» (Флорида — в переводе с испанского «земля цветов»), но такого одномоментного буйного цветения всего на свете: деревьев, кустов и клумб — от Нью-Йорка я никак не ожидала. Все это меня ослепило внезапной яркостью красок, выплеснувшихся на город за один день.