Правила крови - [2]

Я в доме один. Дом пуст — как всегда в это время по будням. Джуд в своем издательстве в Фулхэме, где она теперь работает, а Лорейн, она убирает у нас в доме, ушла час назад. Я сижу в своей студии на Альма-сквер и работаю за столом, который раньше использовался в качестве обеденного. Это большое и массивное сооружение красного дерева шесть футов в длину и три фута в ширину, его поверхность усеяна блеклыми пятнами и черными кругами в тех местах, где мы с Джуд ставили тарелки, ошибочно полагая, что другой, накрывая на стол, не забыл положить войлочную подкладку под скатерть. Подобно большинству наших знакомых, мы перестали устраивать званые обеды, и поэтому я «экспроприировал» (по выражению моей жены) обеденный стол и перетащил его сюда.

Письменные столы недостаточно велики. Они предназначены для кабинетов руководителей, имеющих секретарей. На обеденном столе помимо компьютера и принтера поместились: «Малый оксфордский словарь», тезаурус Роже, стопка распечаток (практически бесполезных) из медицинских сайтов в Интернете, несколько груд скопированных страниц из медицинских пособий, сами медицинские пособия, труд Баллока и Филдса «Сокровища человеческой наследственности», записная книжка Генри, три коробки с его письмами, три книги из Лондонской библиотеки (кстати, я замечаю, что их нужно вернуть сегодня) и набросок генеалогического дерева, нарисованный мной самим и полный пробелами. Моя ветвь, начинающаяся с дедушки Александра и заканчивающаяся на данный момент моим сыном Полом, представлена точно и подробно. Тут и младший брат деда Джордж, умерший в одиннадцатилетнем возрасте, и его четыре сестры, Элизабет, Мэри, Хелена и Клара, хотя я пока не знаю имен их мужей, детей и, конечно, внуков, и мне еще предстоит заняться их поисками.

Кроме всего этого, здесь же находятся пятьдесят два блокнота в кожаных переплетах разного цвета, формы и размера — Генри начал вести дневник, когда ему исполнилось двадцать один, а бросил за год до смерти, — написанные им книги, альбомы с фотографиями и несколько разрозненных снимков. На столе также сложены письма о нем и письма, в которых упоминается его имя.

Он был одержим кровью. Интересно, почему? Генри писал о крови не только книги, но и секретные записки — странные очерки, которые при жизни, по всей видимости, он никому не показывал. Они были в блокноте с обложкой из черного муара. Одна из заметок — вот она, верхняя в красной коробке, но, как и все остальные, без даты — начинается так:

Я часто спрашивал себя, почему она должна быть красной, и задавал этот вопрос другим. Среди данных мне ответов был такой: «Потому что такой ее создал Господь». Если бы я никогда ее не видел, но знал о ее существовании, о присутствии в человеческом теле и функции, которую она выполняет, то предполагал бы, что она коричневая — светлая, желто-коричневая. Но она красная, чистого алого цвета, как растущие в полях маки, эти цветы я помню с детства. Одна из моих дочерей — любопытная, как все дети, — спросила, какой у меня любимый цвет. Я без колебания ответил ей: красный. Не помню, чтобы я растерялся, стал размышлять над этим вопросом, хотя никогда раньше об этом не задумывался. Мои губы естественным образом сами выговорили слово «красный», и, произнося его, я понимал, что говорю чистую правду. Мой любимый цвет — красный. Никто не знает, почему кровь красная, хотя нам известен ее состав, а также пигмент, придающий ей этот цвет. На мой взгляд, пролитая кровь прекрасна, и я абсолютно не понимаю тех, кто при виде ее морщится или даже падает в обморок.

Так или иначе, никакого криминала тут нет, правда?

Лейб-медик, которому пожаловали титул баронета, вряд ли является подходящим объектом для литературной биографии, если в его личности больше нет ничего интересного. Генри сделал одно важное открытие в своей области и тем самым внес вклад в развитие медицины, но, похоже, никого не вылечил; я сомневаюсь, что он даже облегчил чьи-то страдания или ставил перед собой такую цель. Может быть, именно это и интересно? Наверное, мое внимание привлекает не только его одержимость кровью, но также загадки и аномалии, с которыми биограф сталкивается в каждом десятилетии жизни Генри Нантера.

Я делаю себе сэндвич с сыром и съедаю его вместе с помидором. Если я хочу взглянуть на дом в районе Гамильтон-террас и по дороге заскочить в Лондонскую библиотеку, времени остается немного. Заседание Парламента начинается в 2.30 пополудни, и, жуя сэндвич, я напоминаю себе, что должен задать третий по счету вопрос, требующий устного ответа.

Дом, в котором живем мы с Джуд, никак не подходит под определение родового поместья — он принадлежал моему отцу и деду, но не Генри. Сам он обитал в громадном, украшенном лепниной здании по другую сторону Эбби-роуд, через два или три дома от гораздо более красивого особняка Джозефа Базалгетта, создателя дренажной системы и набережных Лондона, и недалеко от студии Лоуренса Альма-Тадема[3]. Погода довольно теплая, хотя на дворе еще зима. Я подхожу к Гамильтон-террас со стороны Серкус-роуд и останавливаюсь на противоположной стороне улицы, чтобы взглянуть на Эйнсуорт-Хаус, как назвал его Генри. В свое время разделенный на квартиры, дом затем вернулся к одному владельцу и теперь принадлежит мультимиллионеру Барри Дредноту, застройщику. Купив дом за три миллиона, новый хозяин вымостил палисадник, соорудил там две квадратные клумбы и установил два громадных вазона с колючими красными пальмами.