Правила крови - [148]

В наше время такие вопросы предполагаемого жениха будущей теще посчитали бы ужасным проявлением мужского высокомерия и мужского доминирования, худшим примером дурного вкуса. Мы восстаем против ханжества викторианцев, как они восставали бы против нашей открытости и привычки называть вещи своими именами. Но вкусы меняются, точно так же, как и приемлемые темы для разговора. Кроме того, прежде чем заявить, что любая настоящая мать отказалась бы обсуждать это и указала бы Генри на дверь, следует вспомнить, что смерть Элинор разрушила все надежды Хендерсонов. Удачный брак, большой дом в модном пригороде, титул, знаменитый муж — все это вылетело в окно поезда вместе с телом Элинор. Но семье выпал второй шанс. Взгляд Генри обратился на младшую дочь, и единственное, что могла делать миссис Хендерсон, это поощрять новый союз.

Что же она сказала Генри? Вне всякого сомнения, нечто такое, что, по ее мнению, не должно было оттолкнуть жениха. Возможно, что месячные у Эдит обильные, но регулярные. А насчет синяков она могла признаться, поскольку считала их безвредными. Миссис Хендерсон могла даже — тут я даю волю своей фантазии — сказать, считая это признаком здоровья, что у Эдит долго не останавливается кровь, если девушка случайно поранится.

Теперь о самой Эдит. Неужели Генри мог быть настолько хладнокровным, что перенес на сестру все те чувства, которые испытывал к Элинор? Они были сестрами, причем очень похожи. Судя по всему, Эдит была уравновешенной, спокойной и флегматичной женщиной, принадлежала к тому типу жен, которые не доставляют мужьям никаких хлопот. И еще Генри мог думать о цели брака: рождении детей. Он был уже не молод — в феврале 1884 года ему исполнится сорок восемь. Зачем снова начинать утомительные поиски подходящей невесты, потом ухаживать за ней, если в его распоряжении уже имелась одна кандидатура?

Управляйте обстоятельствами и не позволяйте обстоятельствам управлять вами.

Пришла Джуд с ворохом новостей о новом доме Крофт-Джонсов, в который они переезжают на следующей неделе. О такой большой закладной ей еще не приходилось слышать — этот «городской дом» в Хэмпстеде обошелся почти в миллион фунтов. Я поцеловал жену, когда она вошла, но теперь снова обнимаю, так крепко, что она высвобождается и спрашивает, что со мной.

— А что тебя смущает в моем объятии?

— Отчаяние, с которым ты это делаешь.

Джуд желает знать, в чем дело, я отвечаю, что в Генри, и тогда она закатывает глаза и восклицает:

— Кровавый Генри.

— Именно, кровавый. Причем во многих отношениях. Если бы я хотел произвести мелодраматический эффект, то сказал бы, что он всю свою жизнь шел по колено в крови.

Джуд отвечает, что ей известна моя склонность к театральным эффектам, и просит рассказать. Что я и делаю. Забываю о всей этой чуши насчет деликатного обращения с беременными женщинами и рассказываю. Она берет яйцо у меня из рук и смотрит на него, на то место, где от моих нервных движений начала стираться краска.

— Он был еще хуже, чем я думала.

Мы переходим в гостиную, садимся на диван, рядом друг с другом.

— Продолжай, — просит Джуд.

— Как ты знаешь, Генри женился на Эдит, и она сразу забеременела. Их первый ребенок, Элизабет, родилась через девять месяцев, в августе.

— Думаешь, Генри смотрел на дочь и гадал, носитель ли она?

— Вероятно. Такой же вопрос он задавал себе по поводу следующей девочки, потом еще одной, и еще. По меркам того времени Генри был уже стариком. И мог не дождаться замужества старшей дочери, чтобы проверить, является ли она носителем болезни.

Джуд захватила с собой генеалогическое древо, составленное Дэвидом, и теперь внимательно изучает его.

— Когда родилась Клара, ему было пятьдесят пять.

— Тогда это считалось старостью. И еще одно: он все еще не был абсолютно уверен, что его жена носитель. Четыре года спустя у него родился сын.

— Александр, — кивает Джуд. — Но для Генри ничего не прояснилось, потому что у Александра гемофилии не обнаружилось.

— Но убедиться в этом Генри мог только через несколько месяцев. Мой прадед стал пэром, но все еще не сделал сенсационного открытия, на которое нацелился и которое должно было стать основой его главного научного труда.

— А через два года Эдит родила Джорджа, — напоминает Джуд.

— Да, Джорджа. Интересно, когда он узнал? Провел какой-то тест, чтобы выявить аномальное кровотечение?

— Не надо.

— Хорошо, не буду. Судя по всему, у мальчика была тяжелая форма болезни. Интересно, обсуждали ли его состояние родители? Мы не знаем, насколько они были близки — только тот факт, что Эдит единственная могла делать с Генри «все, что угодно». До сих пор я не задавался вопросом, знала ли она сама, ее сестра и ее мать о наследственной гемофилии. Возможно, они о чем-то догадывались. Теща Генри видела, как умирает ее маленький брат, и ей могли рассказать, что стало причиной его смерти. Когда лорд и леди Нантер узнали о болезни младшего сына, мать Эдит могла сообщить Генри о своем брате, умершем от потери крови, а также о том, что нечто подобное произошло с ее дядей.

— А не могла ли она рассказать об этом раньше? На много лет раньше? В конце концов, несмотря на то, что викторианские мужья держали своих жен в неведении практически во всем, Эдит могла знать, что болезнь, составляющая специализацию ее мужа, встречалась в ее семье. Вполне возможно, глядя на своего здорового брата, Лайонела, она считала, что не может передать болезнь своим детям. А Генри поддерживал в ней это убеждение. Он не хотел, чтобы жена боялась произвести на свет больного гемофилией ребенка. Она могла отказать ему в близости.