Правдивый чай - [2]

— Да. Это цыганское имя, означает «январь».

— Неужели?

— Ну, строго говоря, в честь святого Януария. Но меня назвали в честь января, да. Бабушка постаралась. А так вы можете звать меня Ян.

Интернет у нее был очень неторопливый — пока машинка считывала карточку, я успел и чаю отхлебнуть (он и на вкус отзывался леденцами), и рассмотреть на рабочем столе среди всякой канцелярской мелочи смешную чугунную статуэтку. Высотой в ладонь, она изображала, кажется, запорожца — широкие штаны с напуском на сапоги, вышиванка, трубка в одной руке и большая соломенная шляпа в другой — вот только вместо положенного чуба и длинных усов — большие висячие уши и вытянутая морда гончей. У этого запорожца была собачья голова!

— Вот ваша карточка, Ян, — сказала наконец Лилия Исаковна. — Хорошая вещица, правда? Уж и не знаю, где наш друг Дэви такую раздобыл. Передайте ему от меня большое спасибо.

* * *

«Я знаю силу слов» — было написано на плакате у дороги. Я усмехнулся. Иногда это бывает забавно: вот, к примеру, сколько раз я слышал в детстве песню о том, как «вышел в степь широкую парень молодой», а теперь вот эти самые «курганы темные, солнцем опаленные» тянулись справа от дороги. Только были они не темные, а самых невероятных цветов — розовые, красные, словно в самом деле солнцем опаленные, светло-фиолетовые и даже зеленые, поросшие лесом. Между ними стелились золотые поля — бесконечный подсолнечник, а выше было только синее небо без единого облачка.

У поворота на завод «Мак-Леннан» тоже росли подсолнухи, огромные — я таких сроду не видел. С поля доносился смех. Какие-то русалки полевые в курточках с фирменным логотипом фотографировались там посреди гигантских цветов. Мне помахали руками и что-то такое прокричали веселое. Я не расслышал, но помахал рукой.

Завод жил полной жизнью. На проходной стояла очередь из грузовиков. Стаи одурелых от счастья голубей топтались по тентам и курлыкали, как пьяные. Охранник что-то пробурчал в противопылевую маску. Я показал ему паспорт, получил пропуск на цепочке и прошел на территорию. Первым делом предстояло познакомиться с директором. Вслед за щебечущей секретаршей (полон рот резинки у нее, что ли? Ни слова не разобрать было) я поднялся на второй этаж, прошел мимо целого улья сотрудников, сидевших в стеклянных клетушках и пожал руку загорелому дядьке с казацкими усами.

— Хэло мистэр…эээ…Шерни…Черни…

— Чернышевский, — сказал я. — Да там с другой стороны по-русски написано.

Директор облегченно вздохнул. Еще бы — после Дэви-то, который, кроме английского и некоторых смачных валлийских выражений, никаких других языков не знал. На радостях он забормотал что-то дружелюбное. Голос у него был тихий, да еще эти усы… Я бы и переспросил, но тут директор хлопнул меня по плечу: «Лады?» — «Лады», — отвечал я, потому что в целом догадывался, что ничего особенного он мне сказать и не мог, во всяком случае, не в первые же пять минут знакомства.

Но все-таки было в этом что-то странное. Время от времени на столе включалась рация. Секретарше директор тоже что-то такое сказал, когда она выходила — и не в усы, конечно. Пока мы друг другу представлялись, заглянул еще кто-то из заводчан и тоже обменялся с директором парой слов. И я, конечно, все это слышал.

И ничего не понимал. Сначала я подумал, что дело в непрерывном шуме — мимо администрации то и дело проезжали грузовики, где-то на территории вскрикивал маневровый тепловоз, цеха издавали не очень громкий, но все-таки ощутимый гул, да еще эти голуби — все это должно было, конечно, сливаться в белый шум. Но никогда раньше такого не было, чтобы я слышал, что мне говорят, а разобрать не мог, кроме некоторых слов: как будто люди не то свистели птицами, не то журчали ручейками… Странное было ощущение, я уже стал понемногу напрягаться.

Директор поднялся и сделал недвусмысленный жест: пойдемте, мол. Я подхватил рюкзак и потопал следом. Вдвоем мы дошли до железной двери, из-под которой прилично сквозило. За дверью оказалась лаборатория.

— Бурум-бурум, пурурум огого, Елена Ивановна! — произнес директор. — Фурурух Ян Чернышевский. Пум-пурурум пурум-пум-пум.

Елена Ивановна, приятная женщина лет сорока, в заводской голубой рубашке на кнопках и в зеленых форменных брюках, прямо просияла.

— Иван Давыдович, оёёёй же! Ах и огого, Ян, ойлилей улюлю?

— Нет, спасибо, — отвечал я наугад, сообразив, что она предлагает чай или кофе. — Мне бы пробы воды бы взять.

Так оно дальше и пошло: самого себя я слышал и понимал вполне нормально, но с речью окружающих сделалось что-то совсем не то. Она сливалась в щебет и журчание, в урчание и громыхание, и из нее до меня долетали только имена да какие-то отдельные слова. Если бы не это, вообще бы потерялся. Я нацепил самую широкую и приятную улыбку и в паузах, там, где по интонации предполагал, что от меня требуется какая-то реакция, кивал или делал значительное лицо, но внутри был зол, как сто чертей. Ясность и спокойствие, значит… Ну, Лилия Исаковна… ну, собачий чаек!

С другой стороны, ну что в том чае было такого? Что я, отвара шиповника не пил сроду? Пустырник вон и в аптеке продают, бадьян кладут в глинтвейн, а будрой этой раньше простуду лечили… Травм головы я за собой не знал, провалов в памяти вроде бы не замечал до сих пор — так что будем надеяться, сказал я себе, что это и впрямь какие-то травки в хозяйкином собачьем чае, а раз так — значит, рано или поздно это пройдет. К тому же, сам-то себя я слышу, меня вроде бы понимают — говорю, не лаю, а что бы мне тут ни сказали в первый день — ну ей-Богу, не так уж это важно.