Правда об Афганской войне. Свидетельства Главного военного советника - [13]

Почетный караул не выставлялся.

И вот в последние минуты, перед тем как отъезжавшие вошли в самолет — в суматохе прощания, объятий и поцелуев, взяв меня осторожно под локоть и подтолкнув в сторону от других, Ахромеев нервно, тихо и с дрожью в голосе, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

— Строго конфиденциально.

— Слушаю, Сергей Федорович.

— Министр просит… — Ахромеев явно не торопился…

— Я слушаю.

— Понимаешь, я передаю… Он просит, чтобы ты самые важные данные по войне докладывал только ему, министру (и Сергей Федорович сделал на этом слове особое ударение), а не Огаркову.

— Ты о чем это, Сергей, говоришь? — вспыхнул я.

— Сам понимаешь о чем. — И, переминаясь с ноги на ногу: — Мне все это до одури… — и он сплюнул, не договорив фразу.

Я чувствовал себя раздавленным, хуже: облитым помоями. Даже растерялся и не сразу нашел что ответить. Сказал лишь:

— Не по адресу. — И уже потверже повторил: — Не по адресу.

— Мое дело передать просьбу. А ты думай и решай — и мне послышались в его словах нотки нахальства и дерзости.

Мы услышали голос Соколова, стоявшего у трапа:

— По коням!

Ахромеев бегом двинулся к трапу, и я зашагал за ним.

Обнялись с Соколовым. Я пожелал ему мягкой посадки.

— Ну а ты здесь крепись, поддержу, — по-доброму, мягко сказал Сергей Леонидович.

Мы с Ахромеевым посмотрели друг на друга и после секундного колебания горячо и нервно обнялись.

— Прости меня! — он был явно смущен. — Прости!

— Я-то прощу… А история?

— А-а! — и он не по возрасту легко взбежал по трапу в самолет.

Я не стал дожидаться, как принято, пока самолет наберет высоту и ляжет на курс и незаметно уехал с аэродрома.

Прошло немало лет, но до сих пор мне памятны все детали того разговора. На душе становится муторно, и кажется, что уши начинают гореть, как если бы меня уличили- в чем-то неблаговидном.

И дело не в том, что я впервые столкнулся с интригой — конечно, мне и ранее приходилось наблюдать непорядочность среди высоких военных чинов. Но то, что я узнал в тот день — о нечистых отношениях в треугольнике Устинов — Огарков — Ахромеев, меня поразило, подорвало всякую мою веру в существование порядочности вообще.

Шла жестокая, большая война, которая требовала, как я считал, абсолютной кристальной чистоты в отношениях между людьми, по чьим планам и приказам здесь гибли сотни и тысячи людей.

И вот старикашка Устинов, чтобы скрыть свою немощь и свою некомпетентность и чтобы «достойно» выглядеть перед подчиненными, решил получать от меня важнейшую информацию о войне путем «обходного маневра», то есть минуя Огаркова!

Уму непостижимо!

Я ходил от стенки к стенке в своем кабинете и размышлял, сопоставлял уже известное и пытался просчитать еще не известные мне факты из кремлевской закулисной жизни.

Устинов — один из пяти главных руководителей СССР. В прошлом — сталинский нарком боеприпасов, а затем нарком вооружений. Один из организаторов создания и развития атомной промышленности в стране. В этом его заслуга, и вряд ли кто другой смог бы столь эффективно организовать дело по созданию атомного щита государства. Вместе с тем, он опытнейший сановник, приближенный в свое время к Сталину, обласканный им, а впоследствии и Хрущевым, Брежневым, Андроповым.

Устинов, конечно, силен. Но сила его, похоже, уже в прошлом. Мы, командовавшие войсками округов, знали, что армейская среда злословит в отношении Устинова как министра обороны, называя его «чучелом гороховым». Не странно ли?.

С Дмитрием Федоровичем я общался неоднократно и вспоминаю его портрет со всеми подробностями. Вот он, стоит рядом со мной — старый, дряхлеющий, на широко расставленных полусогнутых ногах, носками вовнутрь. Фуражку он носил по-одесски, набекрень, кокарда находилась при этом не на линии носа (как положено по форме), а над правым глазом, из-под фуражки виднелись подкрашенные хной волосы; пряжка ремня также была сдвинута набок.

Я с трудом увязывал его облик с воинским званием маршала Советского Союза и с должностью министра обороны.

— Надо руководить войсками в лайковых перчатках, одетых на железную руку, — поучал он меня, в то время командующего войсками Прибалтийского военного округа. И добавлял что-то про необходимость выходить на передовые рубежи, как того требует партия и лично Леонид Ильич.

А молва тем временем ширилась: «чучело гороховое».

Но молва, как водится, не вполне точно отражала вес и значение этого человека — всесильного и опасного. И мне, во время службы в Афганистане приходилось держаться с ним всегда начеку, не позволяя втянуть себя в какую-нибудь интригу, чтобы не оказаться, грубо говоря, у него под седлом.

Немало зная о взаимоотношениях Огаркова и Устинова, я приходил к таким выводам. Николай Васильевич нарушил одно правило, которым был обязан руководствоваться начальник Генерального Штаба: быть умным ровно настолько, чтобы не досаждать своим интеллектом министру обороны.

По своей порядочности и русской простоте Огарков на первых порах, в бытность Устинова министром обороны делал все возможное для обучения его военному делу, особенно тактике, оперативному искусству и стратегии. Все шло хорошо, но старик Устинов, честолюбивый и властный, почувствовал в этом опасность для себя и стал, в противовес Огаркову, приближать к себе его заместителя — Ахромеева, явно готовя его на замену Огаркову — потому что не терпел рядом с собой тех, кто обнаруживал свое превосходство. Николай Васильевич, конечно, вычислил этот ход. Но было поздно…