Правда и кривда - [68]

— Ваш муж? — удивился и насторожился захватчик. — Вы правду говорите?

— Конечно.

— А может, это партизан? — спросил уже с угрозой.

— Что вы, господин офицер!? — совсем естественно засмеялась женщина. — Партизаны в лесах воюют, а не шкарбуны латают.

— Что-то ты, хозяйка, очень ревностно своего сапожника защищаешь, — посмеялся чужеземец. — Может, лучше скажешь, когда умер твой муж? Только не пробуй выкручиваться.

В руке Поцилуйко мелко задрожал и повис в воздухе молоток, а с ниточки губ, приплясывая, начали выпадать гвозди.

«Вот и все! Зачем она назвала меня своим мужем?» — наливался болью и вдруг увидел себя на заброшенном сельском кладбище, где лежал первый муж вдовы. Поцилуйко в ужасе уже оплакивал свою смерть не слезами, а потом, который густо выступил на лбу, наплывал на брови и пригибал веки и ресницы.

Но женщина не смутилась и так же спокойно ответила захватчику:

— Чего же мне, господин офицер, выкручиваться? Первый мой муж умер шесть лет тому… Ну, а мои года еще не те, чтобы вековать одной.

— Приняла себе приемыша? — подобрел и стал жирным голос неизвестного.

— Вынуждена была, — ответила игриво.

«И откуда все это взялось у нее? Вот тебе и тихая осенняя грусть». Поцилуйко увидел, как от него, пошатываясь, отдаляется кладбище.

— Говоришь, вынуждена была? — захохотал чужак, многозначительно похлопал хозяйку по плечам и подошел к сапожному столику: — Здравствуй, бородач!

— Дай бог здоровья.

Поцилуйко, чтобы ничего не подумали, выпустил молоток, встал с сапожного стула и скосил глаза: что-то до боли знакомое было и в голосе, и в округленной приглаженной фигуре этого небольшого мужичонки, на картузе которого укороченными вилами кособочился петлюровский трезубец.

— Ой папа родный! Какое стечение обстоятельств! Кого я только вижу! — аж потерял равновесие от неожиданности бандеровец. — Самого секретаря райисполкома товарища Поцилуйко! Кто бы только мог подумать и поверить?

Испуганно вскрикнула, прислонившись к печи, вдова, жуткий страх исполинским клещом впился в душу Поцилуйко, перед глазами снова поплыло кладбище. И Поцилуйко впервые пожалел, что не пошел в партизаны.

— Так вот где вы отсиживаетесь, товарищ Поцилуйко! — все больше удивлялись и морда, и фигура бандеровца, но он не спешил вынимать оружие.

— Вы ошибаетесь, господин офицер, — насилу оторвал где-то из живота не округлость слов, а какие-то пересохшие выжимки их, потому что ужас заглотнул весь дар его красноречия.

— Да неужели ошибаюсь? — сладкоречиво и насмешливо спросил бандеровец. Его мохнатые руки почему-то напомнили жука-водолюба. Какая-то паутинка старины соединяла образ этого насекомого с образом неизвестного.

— Эге, ошибаетесь, потому что я не Поцилуйко, а сроду Вакуленко.

— А может, вы не сапожник Вакуленко, а кузнец Вакула из гоголевской «Ночи перед Рождеством»? Может, вы из этих ошметков шьете себе царские золотые черевички? — уже аж качался от смеха бандеровец, и качался у него на боку пистолет. — Наш век — век переодевания, век такого театра, какой и не снился сыновьям древней Эллады. Так, господин, или сударь, или товарищ, или приемыш Поцилуйко? — Он прямо упивался своей властью и остротами, а Поцилуйко уже в полной безнадежности тупо повторял свое:

— Вы ошиблись. Я не Поцилуйко.

Лицо бандеровца изменилось, в темных впадинах осторожно расширились глаза, взялись пленками холода, на них задрожали неровные ледяные пятнышки.

— Может, и так, может, я ошибся, — что-то раздумывая, согласился он. — Вы, мужчина, документально докажете, что вы Вакуленко? Пашпортом или некоторой справочкой?

Поцилуйко через силу взглянул на бандеровца:

— Не докажу. Все мои документы погибли.

— И партбилет?

— Я никогда не был партийным! — наконец ужасом вырвался на волю голос Поцилуйко. Он ощущал, что на него вот-вот вместо глаз бандеровца посмотрят глаза оружия и глазницы смерти. Он так потеет, что его рубашка на спине берется горячими пятнами.

Но бандеровец не потянулся к своему «вальтеру», а весомо, отрубая каждое слово, произнес:

— Кажется, только теперь вы сказали правду: действительно, как я понимаю, вы никогда не были партийным, хотя и носили партбилет.

Если бы ему раньше эти слова бросил в глаза кто-то из советских людей, Поцилуйко потратил бы все свои силы, чтобы съесть, изуродовать его. А теперь, когда эту страшную правду сказал бандеровец, Поцилуйко был даже признателен ему: немцы, как он понял, и к коммунистам подходят не с одинаковой меркой — идейных не милуют, а путаников по-разному просеивают на своих решетах. Не в объятия смерти, а на какое-то из них и он может попасть. И начал отовсюду лихорадочно стягивать всю ту рухлядь, которая сейчас могла бы оградить его от идейности и большевистского фанатизма. Очевидно, об этом что-то знает и бандеровец. Тогда как-то можно будет объясниться с ним.

— А припоминаете, господин Поцилуйко… «Это уже хорошо, что он меня начал господином называть», — просыпается надежда, — …как мы когда-то познакомились с вами?

— Нет, не припоминаю, — напрягал память. По ней паутинкой выкручивалось давнее воспоминание, снова почему-то вспоминалась старая мельница, жуки-водолюбы, но за ними не видно было человека.