Правда и кривда - [34]

Мамуру приняли в колхоз. Он неторопливо, неохотно, но все же выходил на работу, «домучивал» свою норму и отшил от себя злодеев. Люди начали верить ему. Но перед самой войной милиция снова схватила Мамуру. Однако пофортунило и тогда: война спасла его от суда. Под Проскуровым, в первой стычке с немцами, храбрец Мамура поднял руки вверх, а еще через неделю-две появился в своем селе и ревностно взялся за старое ремесло. Но не учел одного: фашисты, грабя целые государства, не любили иметь соучастников в этом деле, ни больших, ни малых. Они быстро добрались до вора и, не обременяя себя процедурой следствия, приговорили его к смертной казни.

Теперь храбрец Мамура уже не поднимал руки вверх, а, извиваясь по земле, хватался ими за добротные немецкие сапоги, целовал и слезами обливал их, клялся в своей верности «освободителям». Но и это не помогло — его бросили в тюрягу. Однако и здесь судьба не разминулась с Мамурой: он, уже безнадежно посеревший, с глазами, потерявшими поджарено-карий цвет, оказался в партизанской камере. И когда лесное племя сделало подкоп, Мамура убежал со всеми, но сразу же подался не в леса, а на хутор к одной неразборчивой скупердяйке, которая не сторонилась ни процента, ни украденного, ни подобранного добра, ни чужих мужиков. У этой потаскухи и прожил Мамура, как воробей в стрехе, до весны освобождения. Вот тогда он и появился в своем селе, появился даже с бумажкой, что был осужден немцами за… связь с партизанами. Поняв, что люди поверили бумажке, Мамура со временем и себя убедил, что имел связь с партизанами. После этого он чуть ли не каждый день приписывал себе новые заслуги и даже начал проявлять интерес к общественной жизни. Сначала он желал не так много: посидеть в президиумах, потому что ему уже теперь без президиумов нельзя.

Марко не знал, как Мамура жил последние годы, но он никогда не верил никакому его слову, чувствовал непроглядную, кровью и грязью забрызганную бездну его воровского естества. И вот теперь на одной дорожке он увидел Безбородько и Мамуру. Это тоже может показаться плохим сном. И, чтобы проверить себя, Марко оказывается на дороге и наклоняется до земли. Неблестящая намерзшая колея за ночь покрылась наморозью, и ее четко прорезали следы полозьев. Сделав несколько шагов на костылях, Марко в колдобине заметил какую-то вещь. Это была обычная тряпичная кукла, ее трогательная головка с растрепанными волосами напоминала женскую. Значит, Мамура повез пряжу. Не к шорнику или веревочнику ночью возят эти куклы, похожие на женские головки. И Марку их стало жалко, как живых, а внутри зашевелилась, увеличилась злоба против Безбородько. Видно, совесть никогда не мучила его, даже в часы большой беды. Недаром сегодня так бушевал дед Евмен. А как горько пошутил старик за ужином:

— Теперь наш колхоз стал легкий, как птица, тронь — и полетит.

Вот и летят сегодня куклы, завтра еще что-то полетит, а люди работают, тоскуют, ропщут, зарабатывают нищенские граммы, но надеются, что закончится война и начальство налоги уменьшит и безбородьков погонит с постов и президиумов, потому что иначе — погибнет село. И в тяжелейшие будни село надеялось дождаться своего праздника, с хлебом-солью на столе, с детьми вокруг стола и с правдой возле хлеборобского дела.

И палки, и мысли утомили Марка, но не мог он выбросить сейчас ни своих костылей, ни мыслей, ни ожиданий. Правда, от костылей избавиться быстрее, а когда повеселеют его мысли, как вон те две звезды, обведенные золотистым, с предвесенней влагой, туманцем?.. Скорее бы закончилась война!..

Вот уже скоро и его двор. Он снова, собираясь отдохнуть, останавливается возле чьей-то обсыпавшейся печи и замирает: из челюстей печи высунулись чьи-то ноженята, примостившись на шестке. Марко сначала растерялся. В голову жгучими угольками посыпались страшные предположения, и он чуть ли не выпустил из рук запотевшие костыли.

«Что-то надо делать, что-то надо делать», — несколько раз молотом била та же мысль. Но что именно делать — не знал. Наконец с опасением наклониться к шестку. Ему показалось, что он услышал чье-то дыхание. Или это, может, ветерок зашелестел? Нет, таки на самом деле дыхание! Фу! Теперь он одной рукой потрогал растоптанные сапожки, и в них ощутил жизнь. От сердца понемногу начал отлегать страх, и Марко уже потянул ноженята к себе. Из глубины челюстей послышалось невыразительное бормотание.

— Гей, кто там зимует!? — почти радостно закричал. — Ну-ка, вылезай скорее!

Ноженята зашевелились, подвинулись ближе к Марку, перегнулись и скоро перед мужчиной вкусно и заспанно потягивался Федько.

— Ну и напугал ты меня, головорез, — потянулся рукой к мокрому лбу. — Что ты здесь делаешь?

— Что делаю? Ночую. Разве что? — зевнул и сразу же улыбнулся Федько.

— В печи ночуешь?

— А что же, на снегу? — и себе спросил паренек, доставая с шестка свои книжки и тетради.

— Так у тебя нет никакого приюта?

— …Я всегда у себя в погребе ночевал. А сегодня, пока был на станции, вода подтопила погреб. Так надо же было где-то ночевать, — рассудительно сказал паренек и хихикнул: — Так вы очень перепугались?