Правда и кривда - [127]

— Если присмотреться к носу этого свинства, то надежное — за рюмку он и отца продаст. Для пробы привез мне две бочки горючего.

— Где оно у него лежит?

— Дурак он сказать! Засекретил свой состав.

— Целый состав?

— Похоже на то. Говорит, что мы его горючим вспашем все свои поля.

— Тогда договаривайся, Василий! — махнул рукой Марко. — Принудит беда и самогонщиком стать.

— С чего только варить будем?

— Сейчас же поеду на сахарозавод. Там есть мелисса… Вот и перепуталось грешное и святое.

* * *

…Лицо директора Укросахара нельзя было назвать оптимистичным. Его помятый рот рогаликом прогнулся вниз, в узковатых разрезах томились от скуки глаза, а перчинка носа принюхивалась к усам, как к закуске.

«У такой тошнотины едва ли поживишься чем-то», — подумал Марко, соображая, какими словами можно разжалобить директора завода. Он ударился в злоключения сожженного села, а пентюховатый хозяйственник, скучая, слушал его и все время принюхивался к усам, будто они источали самолучшее благоухание. Когда Марко закончил говорить, глаза директор сразу ожили, и он коротко изложил свои мысли:

— Лирика сегодняшнего села, особенно сожженного, сама по себе очень интересная, но мы книг не пишем, — мы практики, а потому сразу перейдем к делу. Мелисса у меня есть, хорошая, хоть на хлеб намазывай. Сколько хотите, столько отпустим, если взамен достанете меди. Подходит такая комбинация?

Марко растерялся:

— Меди? Какой?

— Какой хотите, с чего хотите и где хотите, лишь бы это была медь. Немцы ободрали нас, как липку.

— Где же я вам ее достану?

— А это уж ваша печаль. Я вам — мелиссу, вы мне — медь. Килограмм за килограмм.

— Вы бы, может, для практики, начали свою мелиссу менять на золото: килограмм за килограмм, — съехидничал Марко.

— Золото мне пока что не нужно, — спокойно ответил директор и снова начал принюхиваться к усам. Его, видно, ничто не могло растрогать.

Обозленный на директора, на себя и на всю эту историю, Марко в препаскудном настроении возвращался домой. Отважился человек стать самогонщиком — и то не повезло, захотел честно заработать выговор — и то не вышло… Странное это существо, что называется человеком. С самого утра его мучили сомнения и раздумья, что он согласился за самогон покупать горючее, а теперь он злился, что не может этого сделать. Прямо хоть поворачивай коней к Кузьме Завороженному и езжай с ним промышлять на состав.

В дубраве мглистые ладони вечера прохладой прошлись по его лицу, немного охладили гнев, но все мысли и теперь, как пчелы вокруг матки, крутились вокруг пахоты. И все равно он где-то должен достать медь тому перченному черту.

Дома Марко рассказал о своем приключении Трымайводе и Заднепровскому. Этот рассказ возмутил даже уравновешенного Василия, а Григорий Стратонович засмеялся.

— Вы чего? — непонимающе взглянул на него Марко. — Типаж понравился?

— Перчину носа и усы, как вы нарисовали их, вижу перед собой, — и дальше смеялся Григорий Стратонович. — Напали же на практика! Но кажется, мы уже имеем медь.

— Какую? — в один голос вскрикнули Бессмертный и Трымайвода.

— В горбовецких лесах, может знаете, взорван артсклад. Что должно было пойти в воздух — пошло, а гильзы до прошлого года валялись вокруг воронки…

— Тогда сразу же надо ехать! — решил Марко. — Может, и нам пофортунит.

В этот же вечер он, Григорий Стратонович и Василий Трымайвода поехали в горбовецкие леса. При луне они долго петляли лесными дорогами, пока нашли глубоченную воронку и, как над самородками золота, наклонились над первыми, позеленевшими от ненастья гильзами снарядов… Неделю спустя шесть тракторов, радуя сердца земледельцев, пришли поднимать тихую, напоенную дождями, росой и туманом землю. И через неделю десяток заявлений пошли блуждать по всем инстанциям. В них писалось, что новый председатель колхоза Марко Бессмертный морально разложившийся человек — он принуждает колхозников варить для него самогон и беспробудно пьянствует…

XXXI

Земля пахла свежестью травы, нежно-пьянящим цветом одуванчиков, соком деревьев и рассады. Девушки, сняв рамы парников, заботливо колдовали, сгибались и разгибались над ней, а их песня стлалась над хрупкими стеблями, и в ней была печаль далеких веков, сошедшихся с сегодняшней девичьей тоской. Неизвестным суженым выплескивали они свою песню и полураскрытую, как бутон, любовь, но не суженые, не мальчишки с веселыми глазами, а только теплая земля прислушивалась к девичьей грусти и любви.

И снова Марка встревожило это пение, снова подумалось о девичьей судьбе, подкошенной войной, и о той любви, которая может увянуть в груди без ответа, без материнства. И разве он не понимает, почему теперь даже смех девичий таит в себе печаль. И ничем, ничем ты, человече, не можешь помочь, разве что радушным словом и уважением к тем, у кого судьба обидела девичьи лета.

Эти раздумья и печаль незаметно перенесли его к тем вечерам, когда и он встречал свою первую любовь… Было ли оно или не было? И была ли на свете та нежная терноглазая девушка, которая доверчиво и недоверчиво тянулась к нему? Он ей когда-то весной принес ветром отломленную вишневую веточку, не зная, что этой же весной отломится от него его любовь…