Правда фактов, правда ощущений - [13]

— Правильно! Я умею читать.

Сэйб пожал плечами.

— Зачем ты принес сюда эту бумагу?

— Она говорит важные вещи. Значит, нам будет правильно объединиться с кланом Джечиры.

— Думаешь, клан должен поверить тебе на этом основании?

— Я не прошу клан поверить мне. Я прошу их поверить людям, которые были старцами, когда они сами были молодыми.

— И они так бы и сделали. Но тех людей здесь нет. Есть только бумага.

— Бумага говорит нам, что они сказали бы, если бы были здесь.

— Неужели? Человек не всегда говорит одно и то же. Будь здесь Батур или Йоркиах, они согласились бы со мной, что мы должны объединиться с кланом Кванде.

— Как они могли согласиться, если Шанги был сыном Джечиры? — Он указал на лист бумаги. — Джечира — наша ближайшая родня.

Сэйб остановился и повернулся к Джиджинги.

— Вопросы родства не решаются бумагой. Ты — писец, потому что Маишо из клана Кванде предупредил меня о мальчиках из школы при миссии. Маишо не предупредил бы нас, если бы у нас не был один отец. Твоя должность доказывает, насколько близки наши кланы, но ты это забыл. Ты смотришь в бумагу и говоришь то, что уже должен знать тут. — Сэйб постучал по его голове. — Или ты изучал бумагу так долго, что уже забыл, что значит быть тивом?

Джиджинги открыл рот, чтобы возразить, но понял, что Сэйб прав. За все время, потраченное на изучение письма, он начал думать как европеец. Он начал верить написанному на бумаге больше, чем сказанному людьми, а тивы так не поступают.

Предварительный отчет европейцев был вафом; определенный и точный, но недостаточный для разрешения проблемы. Выбор, с каким кланом объединяться, должен быть правильным для общины; он должен быть мими. Только старейшины могли определить, что в данному случае будет мими; в их компетенции решать, что лучше для клана Шанги. Просить Сэйба подчиниться бумаге значит просить его действовать против того, что он считал правильным.

— Ты прав, Сэйб, — сказал он. — Извини меня. Ты мой старейшина, и я был не прав, думая, что бумага может знать больше тебя.

Сэйб кивнул и продолжил идти.

— Ты волен поступать, как хочешь, но уверен, ты причинишь больше зла, чем добра, если покажешь бумагу остальным.

Джиджинги задумался над этим. Старейшины западных земель, несомненно, заявили бы, что предварительный ответ подтверждает их позицию, и это продлило бы дебаты, которые и так слишком затянулись. Но более того, это сместило бы тивов вниз на пути отношения к бумаге, как источнику правды; это был бы другой поток, который смыл бы старые дороги, и Джиджинги не видел в этом пользы.

— Согласен, — сказал он. — Я больше ее никому не покажу.

Сэйб кивнул.

Джиджинги пошел к своей хижине, размышляя над случившимся. Даже без посещений школы при миссии он начал думать как европеец; его занятия письмом привели к тому, что он, сам того не замечая, перестал уважать старцев. Письмо помогало ему думать яснее, он не мог отрицать этого; но такая причина была недостаточно весомой, чтобы доверять бумаге больше, чем людям.

Как писцу, ему полагалось хранить книгу решений Сэйба в суде племени. Но ему не нужно было хранить другие тетради, в которых он записывал свои мысли. Он использует их при разжигании огня.

* * *

Обычно мы так не думаем, но писание — это технология, а, значит, у грамотного человека процессы мышления технологически опосредованы. Мы стали когнитивными киборгами тогда, когда научились бегло читать, и последствия были глобальными.

До того как культура приняла письменность, когда знание передавалось только устно, она могла легко пересмотреть свою историю. Ненамеренно, но неизбежно; во всем мире барды и гриоты[8] адаптировали свой материал под конкретную аудиторию и так постепенно подстраивали прошлое в угоду настоящему. Мысль, что сводки прошлого не должны изменяться, — это дань уважения письменному слову у грамотных культур. Антропологи подтвердят, что устные культуры понимают прошлое по-разному; для них свои истории не должны быть слишком точными, так как должны подтверждать осознание их общности. Поэтому неверно было бы сказать, что их история ненадежна; их история делает то, что ей положено делать.

Прямо сейчас каждый из нас — личная устная культура. Мы переписываем наше прошлое, как нам нужно, и защищаем то, что говорим о себе. Со своими воспоминаниями каждый из нас виновен в либеральной интерпретации своей личной истории, рассматривая предыдущие «я» как ступени на пути к теперешнему славному «я».

Но эпоха подходит к концу. «Рэмем» — это только первое поколение протезов памяти, и такие продукты получат всеобщее распространение, мы поменяем нашу уязвимую органическую память на идеальные цифровые архивы. Мы получим запись того, что в действительности делали, вместо историй, выведенных из повторяющихся пересказов. Внутри своего сознания, каждый из нас перейдет от устной культуры к культуре грамотности.

Было бы слишком просто утверждать, что образованные культуры лучше необразованных, но моя предвзятость очевидна, поскольку я пишу эти слова, а не говорю их вам устно. Вместо того я скажу, что для меня проще оценить преимущества грамотности и сложнее осознать, чего это нам стоило. Письменность вдохновляет культуру больше ценить документы и меньше полагаться на субъективный опыт, и в целом, думаю, положительные свойства перевешивают отрицательные. В записях могут быть ошибки, а их интерпретация зависит от читателя, но, по крайней мере, слова на странице остаются неизменными, и в этом их заслуга.