Правда - [145]

— Кто он, кто? — жадно спрашивала Фанни. — Кто мой отец? Кто этот негодяй?

— Для чего вам знать это?

— Я... я бы его убила, — с силой произнесла она. — Он загубил жизнь матушки и мою...

— Ах, Фанни, Фанни... — Он подсел к ней ближе, взял ее руку, ласково погладил (внутри у него все переворачивалось от отвращения), проникновенно заглянул в подслеповатые глаза. — Он занимает очень, очень высокий пост. Он сумел этого добиться благодаря своей подлости. Это человек, который ходит по трупам и смеется. Он не только вам принес много горя. Это дьявол.

— Клянусь Богом, я его убью! — закричала Фанни. — Имя! Скажите мне имя!

— Ленин...

— Как?! Тот самый? Главный революционер? Председатель Совнаркома?

— А вы знаете еще какого-нибудь Ленина, дитя мое? — грустно усмехнулся Феликс Эдмундович.

— Я убью его. Помогите мне, пожалуйста!

— Ну, ежели вы так настаиваете...

Ужасная близорукость Фанни была важнейшим звеном в цепи событий. Да и позицию для стрельбы девушке было велено занять такую, что, будь у нее хоть одна извилина в голове, она поняла бы, что убийство вряд ли удастся. Ведь Феликс Эдмундович, несмотря на свою ненависть к рыжему болвану, отнюдь не собирался ликвидировать его. Ленин был удобной ширмой — до той минуты, пока не будет найдено волшебное кольцо. «Это слепое — ха-ха, каламбур получился — орудие никогда не выдаст меня. И в самом худшем случае — что она сможет сказать на следствии? Что к ней приходил некий человек с рыжей бородой до колен и синими волосами».

Утром 30 августа в кабинете Ленина раздался телефонный звонок. Владимир Ильич снял трубку. Настроение у него было хорошее. Оно почти всегда было хорошим с того дня, как он избавился от Железного. Но едва он услыхал истеричные вопли Зиновьева, как на душе у него вновь стало уныло.

— Гриша, ну что ты визжишь как резаный? Кого убили? Ах, Урицкого... — Ленину хотелось сказать «туда ему и дорога», но он не посмел. Взвалив на себя должность руководителя государства, он не мог, как прежде, ляпать что в голову взбредет. Стыдно признаться, но он теперь опасался даже Гришки. — Хорошо, хорошо, не хнычь. Я пришлю кого-нибудь разобраться... Нет, только не его, и не проси! Вы там вдвоем такого натворите...

Но, положив трубку, Ленин с досадой понял, что послать в Питер, кроме Железного Феликса, и впрямь некого. Уголовник и проходимец Петерс был ничем не лучше, а вдобавок глуп. При Дзержинском, по крайней мере, хоть карманных воришек иногда ловили. «Похоже, придется вернуть его на должность председателя ЧеКи... Ох, как не хочется...» Но тем и отличается правитель от обычного человека, что ежедневно вынужден делать то, чего не хочется, и не делать того, что хочется.

— Феликс Эдмундович, поезжайте немедленно в Питер. Товарищ Свердлов уже взял для вас билет в первом классе.

— А что случилось? — спросил Дзержинский, дьявольски усмехаясь про себя.

Разумеется, убийство коллеги тоже организовал он сам. Это было частью плана...

Возможно, он и без плана уничтожил бы его, так надоел ему Урицкий — это ничтожество, по-утиному переваливающееся на кривых ножках, этот гнусный блатарь, к тому же знающий слишком много, а стало быть, потенциальный шантажист. Но так, в один день, — это было просто великолепно. И здесь большую роль сыграл петербургский градоначальник Гришка Зиновьев...

Однажды, когда Дзержинский приехал погостить в Питер к Зиновьеву (любовь к кожаной одежде и высоким сапогам сроднила этих людей, ранее не переносивших друг друга), он обнаружил градоначальника с подбитым глазом, расквашенною мордой и в унынии; даже новая шикарная плетка с рукоятью, инкрустированной изумрудами, которую Феликс Эдмундович привез в подарок новому другу, не развлекла его... На все расспросы Зиновьев отмалчивался или нес какую-то чепуху; но Феликс Эдмундович не был бы Железным Феликсом, если б не заинтересовался этим обстоятельством. Поднажав на Гришкиных ганимедов-секретарей, он уже к вечеру был в курсе того, что в морду господин градоначальник схлопотал от некоего красавца юнкера, с презрением отвергшего его домогательства.

Тогда Дзержинский — ни одной мелочи он никогда не упускал — навел об этом юнкере справки и узнал, что звать его Леней Каннегиссером. Осведомители подробно рассказали о его характере и привычках: Леонид был прекраснодушный романтик, эсер по убеждениям, человек необыкновенной личной отваги и дерзости, но, в сущности, совершенный еще ребенок; талантливый поэт, дружил с другим поэтом — входящим в моду Сережей Есениным, а другого, куда как более близкого его друга — какого-то там Виктора Перельцвейга, что ли, — мстительный и ревнивый Зиновьев после того, как подвергся мордобитию, велел расстрелять по обвинению в одном из бесчисленных заговоров, и теперь Каннегиссер пребывал в страшном отчаянии... Дзержинскому даже показали фотокарточку, где были сняты Каннегиссер с этим самым Перельцвейгом. Оба — и вправду совсем еще мальчишки — были хороши собой необычайно.

«Лицо как у благородного шляхтича, — думал Дзержинский, — даже жаль... Да и второй тоже... Понятно, почему разжиревший Гриша (товарищ Зиновьев, сделавшись градоначальником, моментально так разожрался на казенных харчах, что стал похож на перезрелую купчиху с тремя подбородками, и всю его юношескую томную смазливость как рукой сняло) не имел успеха у этого юнкера... Впрочем, ежели они все того же поля ягодки, то, стало быть, жалеть нечего. Да и какая, в сущности, разница?..» Феликс Здмундович прекрасно отдавал себе отчет в том, что ради главной своей цели не задумываясь уничтожил бы и настоящего польского дворянина безупречной морали. Ведь иезуиты учили, что благая цель всегда оправдывает средства, а он остался верен их заветам на всю жизнь. Он великолепно разбирался в людях; он решил, что в этом эпизоде с Зиновьевым можно сыграть в открытую — и не ошибся.