Права животных и порнография - [23]

Папа поворачивается и, на нее не глядя, на некоторое время замирает в дверях, словно у него тоже звучит в голове надтреснутый голос старика. Папа выглядит примерно так же, как, должно быть, выглядел в его возрасте старик отец – с одним отличием: Папа всегда смотрелся на этот его нынешний возраст и старше выглядеть никогда не будет. Она начала его помнить с тех пор, когда ему было, что-нибудь, лет четырнадцать, но даже и тогда лицо и руки у него были жесткими, красными, все в морщинах, как будто во младенчестве его привязали к скале и прожарили хорошенько на солнце.

С собой он принес запах леса, тот запах, что пропитал все в этой хижине – единственном жилище, в котором прошла у нее вся жизнь.

Папа кладет на стол кроличьи шкурки. С изнанки они в кровавых прожилках – там, где от мяса отслоились сеточки вен, – а местами на них остался жир, где белый, где почти совсем желтый, лепешками размером с ноготь. Он разглядывает их, словно карту путешествия, из которого прибыл, или как первобытное изображение самой охоты. Потом поворачивается, колючим взглядом смотрит на нее.

Интересно, думает она, знает он уже или нет о том, что она обнаружила, когда писала нынче утром.

Папа говорит:

– Какой тихий. Обычно его плач я слышу еще на дальней тропе, будто он зовет меня скорей домой.

Освежеванные тушки кроликов он сбрасывает с плеча и раскладывает на подоконнике, где дерево потемнело. Потом поворачивается к колыбели. Наклоняется и тянется рукой к Малышу. При этом его поза говорит ей, что в другой руке он что-то прячет.

– Ты загораживаешь от Малыша солнце.

Он выпрямляется, смотрит с вызовом, но потом опускает глаза и отходит от Малыша и от окна.

– Да уж солнца-то осталось… А почему он такой тихий?

– Может, выплакался. Скорей всего, завтра опять за свое возьмется; может, раньше.

Папа кивает.

Кролики, скользкие и подсыхающие на солнце, подобно их шкуркам, покрыты переплетениями красного, местами облеплены белым, а кое-где она на них замечает даже голубоватые какие-то полоски. В своем воображении она соединяет их – шкурка к тельцу, кровь к крови. Конечно, она понимает: то, что она видит перед собой, это мышцы, а мышцы это мясо, то есть еда, но тушки кроликов не похожи на то, что она могла бы съесть, она им и названия в уме не подберет, будто это – что-то не от мира сего, какая-то ошибка небес – нечто, от чего там поспешили избавиться, бросив сюда, в дольний мир.

– Ну что ты их вечно в дом тащишь. Только Малыша пугать. И шкурки тоже – все равно ведь утром вывесишь на дворе. Почему мы должны их всю ночь тут нюхать?

– Отчего ж не понюхать? Это запах жизни. Да и Малыша они вовсе не пугают. Он не настолько еще испорчен. Для него это просто предметы. Вот взял бы я, положил одного такого кролика к нему на одеяльце, Малыш посмотрел бы на него, потрогал, языком, может, лизнул. Стал бы его познавать.

Он вновь бросает на нее колючий взгляд, но затем поворачивается и кладет что-то в карман. Она знает, что это кроличья лапка. Папа все бормочет:

– На этот мир он еще чистыми глазами смотрит.

Идет к плите и трет над ней рукой руку, хотя видит, что огня в топке нет.

– Как ты себя сегодня чувствуешь?

– Сегодня получше.

– Сколько уже прошло-то – с тех пор, как ты скинула?

– Не знаю. Месяца два, наверное. Сегодня утром у меня впервые появилась кровь.

Услышав про кровь, он щурится, и у него в глазах она замечает голодный блеск. Он кивает и опять поворачивается к Малышу, кроликам и заходящему солнцу.

Иногда во сне она видит того, второго ребенка, потерянного два месяца назад, и всегда он толстенький, цвета бронзы, глаза зеленые-зеленые, локоны золотые и серьезный рот, а на лопатках – торчащие из-под кожи кончики крыльев. Скинутый был не таков, как тот, воображаемый, – какое-то уродливое изломанное создание, словно кто-то из ревности, от злости или по глупости в нее забрался и там замучил его, не дав развиться в цельное совершенное существо. Папа похоронил его не за домом, где могилы родителей, а где-то в лесу, и она не знала где, но была уверена, что со временем узнает. Он не оставил на том месте никакой таблички, потому что это не человек, человеком это никогда не было, и сказал ей, мол, не беспокойся, когда поправишься, мы сделаем другого, на этот раз как следует, и он будет в полном порядке, как этот наш Малыш.

Только ведь наш Малыш не совсем в порядке, подумала она тогда и частенько думает теперь.

– Уж не собираешься ли ты дать ему кроличью лапу?

Сунув руки в карманы, он пожимает плечами.

– Нет, я об этом и не думал. Хочешь, могу дать тебе.

– Мне не надо. Говорят, она приносит удачу, но для меня это пустой звук. Удача и благословение – разные вещи, а нам если что и нужно, так это благословение.

Она подходит к Малышу и видит красное пятнышко на его бледной впалой груди, словно вместо соска – рваная рана.

– Ты на Малыша кровью капнул.

– Так ведь он в крови в этот мир пришел. В крови, может быть, и уйдет. Он же не ангел, верно?

– Что значит не ангел? – Ей снова в голову приходит образ того, второго ребенка из ее сна. Прекрасная эта картинка вдруг взрывается слепящим золотом. Запнувшись, она делает шаг и только после этого снова начинает видеть Папу и обстановку комнаты.