Практикант - [41]

Меня моя мания привела к тому, что все лицеисты стали для меня словно на одно лицо. Я высиживал в учительской до второго звонка, после чего почти бегом влетал в класс и пулей вылетал из него сразу после звонка об окончании урока и до того, как наиболее общительным из моих воспитанников взбредет в голову окружить меня у доски с целью назойливой демонстрации собственной любознательности. Может, поэтому диапазон выставляемых мной оценок столь узок и нейтрален: семерки, восьмерки и девятки — всего три варианта из десяти возможных. Можно, пожалуй, решить, что историю доверенные мне классы знают в целом лучше остальных предметов, при том что страстных фанатов моего предмета мне вырастить никак не удается.

«Не дождетесь», думал я представляя, как Сан Саныч вербует очередного лицеиста, или, чтобы наверняка, лицеистку, рассчитывая подсунуть мне его (ее?) в любимчики или, что вообще великолепно (и теперь уж точно ее) — в постель. Некоторые взгляды во время урока казались мне особо нетерпеливыми, словно их обладателям не терпелось приступить к возложенной на них миссии. С таких уроков я ретировался заранее, минут за пять до звонка, оставляя класс в радостном, но все же недоумении.

В тот самый день — был понедельник — когда мне сообщили, конечно, в учительской и конечно, последнему из педсостава, о необходимости скинуться на прощальный подарок Сан Санычу, я меньше всего склонен был поверить в правдивость столь ожидаемой и все же оказавшейся такой неожиданной новости.

Новости об уходе Морщинина на пенсию.

Откровенно говоря, это было слишком — вторая неожиданность за один день. И если известие об уходе Сан Саныча касалось меня пусть и не косвенно, но и не совсем прямо, то первая новость — на все сто. Прямее некуда.

— Зайдете в эту пятницу ко мне? В семь часов вас устроит? — остановила меня в коридоре Нелли Степановна, как бы мимоходом и будто что–то вспомнив.

— Да, конечно, — вежливо и чуть рассеянно ответил я. Как и полагается добросовестному подчиненному, отвлечь которого от работы могут лишь два обстоятельства — собственная кончина и вызов к начальству.

— В семь утра? — не без нотки отчаяния воскликнул я, обработав воспринятую поначалу как аксиому информацию.

— Нет, — заулыбалась директриса, — конечно же, не утра. И не в моем кабинете. Я приглашаю вас к себе домой, на небольшое пятничное чаепитие.

Оказалось, это традиция. Не обязательно пятничное чаепитие, да и не чаепитие вовсе. Традиция состояла в приглашении учителей в гости в директрисе — всех, как заверила меня учительница химии, совершенно седая, несмотря на еще не старое лицо, Мария Павловна.

— Теперь, значит, и ваша очередь подошла, — пожала она мне, будто поздравляя, руку, когда я столкнувшись с ней один на один в учительской зачем–то с ходу выпалил о приглашении директрисы.

— Но будьте внимательны, — настороженно наклонила голову химичка. — Это не просто, и даже не столько увеселительное мероприятие. Скорее тест, в особенности, — погрозила мне пальцем она, — для новичков. Как перенесет человек такое доверие, не возгордиться ли. Между прочим, вскоре после такого вечера уволился едва принятый на работу учитель физкультуры. Молодой, знаете ли, парень, почти как вы.

— Зачем вы все это мне рассказываете? — чуть, чтобы не обидеть собеседницу, сдвинул брови я.

— Не знаю, — пожала плечами она. — Мне вы кажетесь хорошим человеком.

Хорошим специалистом, обязательно уточнила бы Нелли Степановна. Да она так и сделала.

— Демьян Валерьевич, молодой и очень хороший специалист, — говорит она, показывая на меня ленивым жестом, совсем как гид в каком–нибудь затруханном кишиневском музее.

Ее многоэтажка, как оказалось, расположена менее чем в квартале от лицея, что снимает давно мучавший меня вопрос: как это директор лицея до сих пор не заработал на машину? Какой из встретивших меня во дворе автомобилей принадлежит ей, я, разумеется, спросить постеснялся.

Зато я не робею, пожимая руку мужу Нелли Степановны и улыбаясь ее дочери, не без скромного, признаюсь, обаяния поприветствовав двух из трех членов семьи директрисы.

Лишь оказавшись за столом и заметив, как дочь трижды, пока я закрывал свои колени белоснежной матерчатой салфеткой, поправляет челку, я понимаю, что вечер удается с самого начала.

А еще — что я вляпался по самую макушку.

18

Я обжигаю губы, но все же отхлебываю из чашки кофе. Самый настоящий, со стелящимся по поверхности дымом, эспрессо. Не бесплатный и даже не в долг, поэтому я гордо упираюсь спиной в спинку стула, который от такой наглости чуть ли не взвизгивает. Еще бы, ведь здесь, в лицейском баре, стулья — что–то вроде исторической хроники лицея, они копились здесь годами и по мере прихода в негодность. Стоит ли удивляться, что каждое действие скелета и мышц сидящего развалюха подо мной встречает так нервно?

Впрочем, подкашивающиеся ножки стула — последнее, что меня сейчас беспокоит. Это я знаю точно, как и то, что ни за что на свете не буду уходить на пенсию как Сан Саныч. Пожалуй, редкий случай, когда искренне радуешься неопределенности собственного будущего.

Нет, ну не свинство ли — робкие, стесняющиеся аплодисменты коллег, теперь, стало быть уже бывших. Такими хлопками провожать разве что уплывающий со сцены гроб с телом почившего актера — кстати, бессмысленная и вульгарная традиция.