Практикант - [35]

Чем сильнее тускнели в моей памяти те два месяца, тем сильнее мне казалось, что Сан Саныч врал. Из добрых, конечно же, побуждений — просто, чтобы подбодрить робеющего практиканта. Теперь же, когда посредством телефонной связи, я пытаюсь пробить его недоуменное раздражение своим, признаюсь, чересчур слащавым восторгом, его тогдашние комплименты кажутся мне даже не прошлой жизнью. Лишь сном, еще не отпустившим после пробуждения, но уже занявшим полагающееся ему место — вольной игры мозга, которая заканчивается, стоит лишь открыть глаза.

Звонок Сан Санычу был из разряда тех сумасшедших идей, которые внезапно выстреливают. Так, во всяком случае, считал я, пока не набрал его номер и не без удивления понял, что унижаюсь, приветствуя его так, как и положено человеку, так и не ставшему светилом молдавской исторической науки. А как горячо уверял меня Сан Саныч в неизбежности этой головокружительной перспективы!

Что ж, нельзя не признать, что моя нынешняя терпеливо–просительная позиция у телефона — логическая расплата за абсурд предшествовавших звонку дней. Точнее, за три недели — а ровно столько прошло с момента смерти моего нелепого научного руководителя. И хотя меня уверяли, что это печальное событие произошло несколько раньше, я‑то знал точно: Ион Балтага умер лишь три недели назад, в тот самый момент, когда об этом мне сообщила его, как нетрудно было догадаться по, с трудом подбиравшим слова, женскому голосу из трубки, все еще печальная вдова.

Я не стал, вопреки обыкновению, случавшемуся каждый раз, когда я узнавал о смерти знакомого спустя недели и даже месяцы, в подробностях представлять похоронную процессию, заплаканные лица в черном обрамлении и даже восковый нос из гроба. Не потому, что с годами утратил сентиментальность — времени страдать, причем почти без повода, совершенно не было. Возможно, оттого, что отец не изменил себе: денег, щедро разбросанных им в темной — хоть глаз выколи — прихожей нашей квартиры мне, после оплаты всех долгов хватило лишь на две недели. По истечению которых я, подобно нищим всех народов и времен, вышел в люди, что, как известно даже самому захудалому бродяге — единственная возможность выжить.

Впрочем, моей целью были не прохожие, в толпе которых нищие безошибочно вылавливают обладателей двух спасительных для себя качеств — пусть и ограниченного, но все же количества наличных денег и ничем не ограниченной сердобольности. Да и район, в котором собирался промышлять я, мало походил на место заработка нищих: их тут попросту не было. Если кому–нибудь из них и пришло бы в заросшую слипшимися от жира волосами, одурманенную ежедневными возлияниями из недопитых бутылок голову, присесть на краю тротуара, положив на бедро перевернутую грязными ногтями вниз кисть, вмешательства служб правопорядка могло бы и не понадобиться — их метлами погнали бы с не успевших стать насиженными мест сообразительные дворники. Еще до того, как по улице промчались бы куда как более привычные обитатели — лимузины с мигалками, внутри которых на кожаных креслах — не то что на тротуаре — удобно размещаются просители рангами повыше — от иностранных послов до президента.

Причиной моего появления в фешенебельном — в принципе мало применимое к Кишиневу определение — районе стало расположение института истории. Так что, если быть точным, я вернулся туда, откуда не без уязвленной гордости бежал, оскорбленный унизительной зарплатой, предложенной Драгомиром. Как давно это, оказывается, было и как мало изменилось с тех пор! Я снова шел в институт, как нищий на паперть — без вариантов. И каким неуместным — вроде лепрозория в центре оздоровительного курорта — выглядело расположение на третьем этаже Министерства юстиции института истории, большинство сотрудников которого по уровню дохода никак не дотягивали до наиболее преуспевающих кишиневских бродяг.

Аспирантом мне каждый раз хотелось развести руками перед брезгливо отворачивающимся от моего удостоверения вахтера–пенсионера на входе в министерство, и даже подробно объясниться: я, мол, дизайнер, верстальщик и еще черт знает кто в издательстве, что в принципе не суть важно. А важно то, что ты, старый пердун, прокручивал я в голове свою гневную тираду, по меньшей мере напрасно относишь меня к людям второго сорта, хотя нельзя не признать, что подобное разделение входящих в это здание людей не лишено справедливости, и я даже соглашусь с тем, что полудурки с научными званиями, протирающие штаны на третьем этаже, заслуживают всеобщего презрения, начиная с вахтера, гордо выпячивающего перед ними пузо и льстиво улыбающегося холеным сотрудникам министерства.

Теперь же я готов вытерпеть унижение, да что там — даже мысленно не отвечать вахтеру — уже другому, но все равно такому же старому пердуну. Я даже готов сам изобразить лесть на своем лице, лишь бы он не нажал на свою кнопку, блокирующую вертушку турникета, которым за годы моего отсутствия обзавелось министерство. Сжимая под мышкой темно–оливковую папку для бумаг, свободной рукой я тычу ему в лицо серой корочкой аспирантского удостоверения. Тычу быстро, лишь чуть замедляя шаг и не раскрывая удостоверения. Еще бы, ведь в раскрытом виде моя корочка не алиби, не оправдание, а неопровержимое доказательство моей вины: срок документа истек четыре года назад. Как раз с формальным окончанием аспирантуры, если предположить, что раньше трехлетнего срока обучения меня оттуда не исключили за систематическую неявку. Заочно и единогласным решением научного совета.