Практикант - [12]

Я прикинул, что у меня будут шансы, причем нередкие, заглядывать в кабинет шефа. Разумеется, в его, шефа, отсутствие.

А еще я усмехнулся — едва, но так, что Алина это заметила, — подумав, что снова влюбился в девушку старше себя. Совсем как в седьмом классе, когда я запал на десятиклассницу Веру, кареглазую шатенку с родинкой у губы — вылитую актрису Андрейченко в фильме про Мэри Поппинс. Я улыбнулся, понимая, что позволил себе лишнего — тогда в седьмом классе. Еще бы, ведь Вера была подругой своего одноклассника–дзюдоиста, имя которого я позабыл, зато прекрасно помню его приземистую, противотанковую, как мне тогда казалось, фигуру. И его кулачища, из которых он привел в действие лишь один, но мне и этого хватило, чтобы пропустить три дня занятий.

Интересно, хватит ли Казаку духу вызвать меня на кулачный поединок, или он поступит как любой здравомыслящий начальник — пригрозит увольнением по статье, но в качестве компромисса и компенсации за неразглашение служебного треугольника, уволит меня всего лишь по собственному желанию?

Я слишком размечтался о своем с Алиной романе — так, что успел просчитать его последствия для себя, а еще — вызвать недоумение на лице Алины.

— Мальчики, что же вы стоите? — с решительностью хозяйки торжества воскликнула Алина. — Давайте вниз, к машине, за продуктами!

Эдик, Лилиан и я, словно расколдованные, засуетились и даже столкнулись в дверном проеме, пытаясь одновременно выскочить в коридор. Надо признаться, что наше рвение было вознаграждено по достоинству — моих коллег в полной мере, а мое — до того момента, пока Алина не начала нарезать брынзу. Шеф расщедрился холодными и горячими закусами, шестью видами салатов, домашними голубцами и сочно прожаренной бараниной, обжигающей холодом водкой, сухим шардоне и сладеньким кагором. И все из–за прошлогоднего юбилея, вернее из–за дурацкого суеверия — не праздновать сороковой день рождения. Зато с сорок первым Казаку не подкачал, и я еще подумал, будет ли у меня к его годам, ровно через девятнадцать лет, своя фирма, такое же пузо и собственные выходы на оффшоры.

Теперь, когда дистанция между тогдашним Казаку и сегодняшним мной составляет одиннадцать лет, а я, хотя и с опозданием (подобные головокружительные виражи простительны, когда тебе чуть за двадцать), но не без удовольствия вписываюсь в поворот на скорости сто тринадцать километров в час, даже теперь, множа в свои тридцать автомобильный беспредел на кишиневских улицах, я не уверен, что буду благополучен, когда мне стукнет сорок один. Как не мог Казаку, тогда за столом, искренне веселясь от собственных воспоминаний, знать, что через какие–то пять месяцев его издательство станет пустым звуком, оффшоры будут ему нужны как мельница после сожравшей всю пшеницу засухи и только его собственный живот не потеряет в размерах: переживания заставляли шефа питаться с особым усердием, в течение всего рабочего дня и без стеснения перед нами.

Но тогда, меньше чем за полгода до краха издательства, вежливо посмеиваясь над студенческими воспоминаниями шефа, мы в основном молчали: Эдик и Лилиан — искоса поглядывая на Алину, я же — успевая ревностно поглядывать и на них.

А потом я ушел. Поблагодарив шефа и сославшись на домашние дела — свои, разумеется, о которых я имел представление не более ясное, чем остальные участники застолья. Я, конечно же, врал — во всем была виновата овечья брынза. Вернее, Алина, нарезавшая ее толстыми кусками и складывавшая — прямо руками! — на тарелку.

Проклятая овечья брынза! Влажной соленостью напоминающий пот вкус и удушливый запах, ни дать ни взять — навозный фермерский смрад. Алина зажала двумя пальцами ломоть брынзы и отправила его себе в рот, еще и пальцы облизала.

Вот тут я и не выдержал, вскочив словно с булавки и забормотав ерунду о домашних хлопотах. На следующее утро Эдик и Лилиан, посмеиваясь, переглядывались — глупая маскировка пытающихся уверить прежде всего себя, что они знают что–то, чего не знают другие — но я‑то был уверен, что на большее, чем матерный анекдот, Алина расщедриться не могла.

Просто потому, что я знал, что она знает о моих к ней чувствах. Женщины всегда это чувствуют и их ничего не смутит, даже внезапное бегство мужчины, в моем случае оправданное ненавистью к вонючей овечьей брынзе. Я знал, что наши пути все равно пересекутся, как уверен любой, сраженный стрелой Амура, что вот эта–то любовь — уж точно навсегда.

Алина сходила на следующей от моего дома остановке — это счастливое обстоятельство выяснилось, когда несколько дней спустя мы вместе вышли с работы, вместе дошли до остановки и, с радостным недоумением взглянув друг на друга, сели в одну маршрутку. Счастливое вдвойне — кроме презентационного визита, шеф больше не удостаивал ее своим «Ауди», и Алина стала такой, какой я и хотел ее видеть: чертовски привлекательной, но доступной женщиной, пусть и в забрызганных уличной грязью сапогах. Она и не поняла, зачем я проехал свою остановку и только когда я подал ей руку на выходе, она оглянувшись, растерянно уставилась на меня.

— Что? — словно отбиваясь от еще невысказанного мной предложения спросила она.