Практические занятия по русской литературе XIX века - [58]

Комический эффект построения подобной фразы состоит в том, что похвала высказывается в категорической и обобщенной форме, которая требует пояснения, но вместо него следует опровержение: «Музыку он тоже любит; за картами поет сквозь зубы, но с чувством».

Двойственность облика Пеночкина раскрывается не только в авторской характеристике, но и в эпизодах рассказа. Здесь стиль также выступает связующим звеном между «двумя» Пеночкиными. Сложное психологическое содержание сцены с ненагретым вином раскрывается в авторских ремарках, которые подчеркивают у Пеночкина противоречие между внутренним чувством и внешним его выражением. В этих ремарках намечен переход Пеночкина от недовольства к хладнокровной жестокости. Чем глубже овладевает Пеночкиным жестокость, тем утонченнее становится ее проявление, тем меньше она внешне похожа на жестокость.

Пеночкин сделал только два искренних движения: «вдруг нахмурился» и спросил камердинера «довольно резким голосом». Затем начинается игра.

Пеночкин изображает оскорбленную добродетель, хотя на самом деле наслаждается страхом камердинера. Он «потупил голову и задумчиво посмотрел на него [камердинера] исподлобья». Затем обратился к рассказчику «с приятной улыбкой», хотя в нем уже созрело жестокое решение. Наконец, Пеночкин задумал показать, что это решение является для него «печальной необходимостью», изобразил колебание, сомнение: «после небольшого молчания поднял брови и позвонил». Чем бесчеловечнее он поступает, тем холоднее и сдержаннее выглядит внешне. Так, «Насчет Федора… распорядиться», — Пеночкин проговорил «вполголоса и с совершенным самообладанием». Действительно ли подобный факт является для Пеночкина «печальнойнобходимостью», говорит окончание сцены, когда, довольный собой, Пеночкин «запел французский романс».

Именно это противоречие между благопристойностью манер и бесчеловечностью, с тонким мастерством нарисованное Тургеневым, привлекло внимание В. И. Ленина к этой сцене. Разоблачая либерализм, Ленин писал: «Перед нами — цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. «Отчего вино не нагрето?» — спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: «Насчет Федора… распорядиться». «…Тургеневский помещик тоже «гуманный» человек… по сравнению с Салтычихой, например, настолько гуманен, что не идет сам в конюшню присматривать за тем, хорошо ли распорядились выпороть Федора. Он настолько гуманен, что не заботится о мочении в соленой воде розог, которыми секут Федора. Он, этот помещик, не позволит себе ни ударить, ни выбранить лакея, он только «распоряжается» издали, как образованный человек, в мягких и гуманных формах, без шума, без скандала, без «публичного оказательства»[199].

Прием «опровержения», образующий стилистический стержень образа Пеночкина, переходит и в композицию. В рассказе сопоставляются не только действия и мнения героев, но и «стили» речи персонажей и автора. Так, в характеристике бурмистра Софрона контрастируют три ста левых «пласта»: речь самого бурмистра, рассказ автора и отзыв крестьянина Анпадиста. Они опровергают положительное мнение о бурмистре, высказанное Пеночкиным еще в начале рассказа: «Бурмистр у меня там молодец, une forte tete, государственный человек!»

Софрон как бы старается поддержать мнение о нем барина, изображая преданность и любовь к Пеночкину. Но его фальшь и лицемерие видны и в ремарках автора, и в построении речи Софрона, и в тоне ее и лексике. Комментируя речь Софрона, Тургенев как бы обнаруживает «технику» разыгрывания чувств, показывает «леса», за которыми скрывается ветхое здание показной любви. Бурмистр говорит то «с таким умилением на лице, что вот–вот, казалось, слезы брызнут», то «как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое)», то, наконец, «он запел пуще прежнего».

Комическое впечатление от речи бурмистра создается прозрачной, легко обнаруживаемой «народной этимологией». Софрон связывает незнакомые ему слова с совсем другими, имеющимися в его обиходе словами. Тут видно и желание употребить «барское словцо», и «практицизм» бурмистра. Так, он говорит: «посредственника удовлетворили» вместо «посредника удовле творили», видимо, связывая значение слова «посредник» со словом «средство» (с помощью которого можно чего‑то добиться), а слово «удовлетворили» со словом «удобство» (поставили посредника в удобные для него обстоятельства). Иногда своим приемом Софрон пользуется, видимо, сознательно, так как он придает бурмистровой речи лестный для Пеночкина смысл: де ревеньку нашу просветить (вместо «посетить») изволили». Софрон «переслащивает» свою речь, согласуя с местоимением "вы" (формой вежливого обращения) существительное во множественном числе: «Да ведь еы, наши отцы, вы милостивцы…»

Рассказ о «деяниях» бурмистра строится также по принципу «опровержения». Бессмысленные действия, на которые затрачивают много сил и труда крестьяне, делают нелепыми хозяйственные начинания бурмистра: «Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил не‑что вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Построен вселе Шипиловке втысеча восем сод саракавом году. Сей скотный дфор». Здесь видно, как Софрон подделывается под вкусы своего барина, придавая крестьянскому хозяйству внешний лоск барской усадьбы. Бессмысленная расточительность потраченных на это усилий и средств не может быть неясна Софрону.