Практически счастливый человек - [9]
Л и з а. Ничтожество.
Л у к а ш а. Ничтожество, потому что не оправдал надежд. Вам же не просто Лукаша Векшин нужен. Вам нужен талантливый физик Векшин. Ну, не физик, так вообще — величина. Всю жизнь хотели, чтобы я начал прямо с мирового рекорда. Поднимали планку сразу на три метра. Не могу и не хочу.
Л и з а. Да брось. Не подводи базу. На самом деле ты просто лентяй. Элементарная лень, боишься сделать лишнее усилие.
Л у к а ш а. Ошибаешься. Я не лентяй. Я н е а к т и в н ы й. Не активный, понимаешь? Вся родовая активность ушла на тебя. Ты — восходящая линия, я — нисходящая. Только меня от таких активных, как ты, тошнит.
Л и з а. Думаешь, мне легко? Я накручиваю себя каждый день. Каждую минуту. И в школе, и на корте. Не даю себе расслабиться. В конце концов, наверное, сорвусь. Тоже не оправдаю великих надежд.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (обернулась, устало). Что с вами, дети?.. Думаете, нам с отцом легко все это слушать?
Л и з а. Я тоже не поеду к Борташевичам. (Вышла в соседнюю комнату, села, поставила на колени «Грундиг», но не занимается, смотрит куда-то в пространство.)
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Как ты мог так говорить с сестрой, Лукаша…
Л у к а ш а. Мама, мы не любим друг друга… (Тоже вышел, молча прошел мимо сестры, сел в углу.)
Родители остались одни в комнате. Тягостное молчание. Потом Алексей Лукич медленно подошел к столу, взял концентратор, положил обратно в картонный ящик и поставил под стол.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (тихо, почти просительно). Алеша…
А л е к с е й Л у к и ч. Я ухожу.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ты не обедал.
А л е к с е й Л у к и ч. Ты прекрасно поняла. Я вообще ухожу.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (замороженно). Ну что ж…
А л е к с е й Л у к и ч (очень спокойно, как о чем-то давно обдуманном и решенном). Я устал от всего этого. Идиллия для Борташевичей, ад для нас. Мы ведь живем ради какой-то видимости. И легенды твои — чтобы все подогнать под эту видимость, чтобы ничего, как в жизни.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да, конечно, я создаю легенды на тему — счастливый семейный очаг. А что прикажешь делать? Лиза — талантливый человечек, но жесткий, абсолютная эгоистка. Лукаша — ноль, вялый, инертный, всегда был такой. У нас с тобой давно трещинка… Вот и легенды. Но они хоть помогают жить. (Села, провела рукою по глазам.)
А л е к с е й Л у к и ч (сухо). Татьяна.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Прости. Мне ведь все это не положено — слезы и прочее… Можно только, я задам один вопрос? (Не дожидаясь ответа.) Ты действительно веришь, что тебе с этой девочкой будет лучше?
А л е к с е й Л у к и ч. Здесь я нужен только как функция. Обеспечиваю высокий жизненный уровень. И соответствующий престиж. Она меня любит за меня самого.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А лауреатство, ученые степени, почетные звания — это ей не нужно? И ты в это веришь? Истинно мужская наивность. Тоже ведь легенда: бескорыстная любовь перед заходом солнца.
А л е к с е й Л у к и ч. Я знаю одно, Татьяна. Если у нас было в доме что-то человеческое, так ушло вместе с этим несчастным псом. Он хоть действительно любил нас всех. И не за видимость.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Накаляешь себя смертью Барона. Не очень-то честно, Алексей.
Опять замолчали. Лукаша встал, подошел к сестре, как будто хочет что-то сказать, но она уже, по-видимому, овладела собой и снова вполголоса твердит английскую фразу. Лукаша постоял секунду и вышел во вторую комнату. Посмотрел молча на отца и мать.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что Лиза?
Л у к а ш а (пожал плечами). Взяла себя в руки. Сидит, учит английский.
А л е к с е й Л у к и ч (подошел к окну, немного растерянно — его вопрос просто способ что-то сказать). Тебе сейчас не нужна машина?
Л у к а ш а. Да нет…
А л е к с е й Л у к и ч. Да нет… Живешь ты как во сне… Всю жизнь мне хотелось большую семью. Устанешь на работе как следует, по-человечески, придешь домой, сядешь за стол, народу полно, дети, внуки… Все — немного ты. Все идут от тебя, продолжают. Обеспечивают бессмертие. А что толку, что у Лизки мои глаза, а у тебя — мой рост? Обеспечил бессмертие… (Быстро ушел.)
Л у к а ш а. Папа что — хочет уйти от нас?
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Может быть. В конце концов, это его дело. Погуляет — вернется. Или не вернется. Все равно…
Л у к а ш а. Пойду поброжу…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Опять? Опять явишься ночью?.. Опять веселый? А что дальше? (Пауза.) Ладно, иди. Я уже поняла: людей не переделаешь, ни тебя, ни Лизу, ни отца. Иди.
Лукаша постоял, пошел, потом вдруг обернулся.
Л у к а ш а. А может, нам действительно взять какую-нибудь дворнягу?..
Из соседней комнаты доносится шорох перематывающейся магнитофонной ленты, голос Лизы: «Ай хэв дрымд ту плэй эт Уимблдон», затем — неожиданно — детская английская песенка «Хэа ун гоу раунд тэ талбэри баш»[1].
Еще звучат английские фразы, когда начинается история четвертая.
Не отходя от кассы
С и л ь в а — 30 лет.
Ее м а т ь — за 60 лет.
Т а н я, ее дочь, — подросток.
К и р и л л.
П е р ф и л ь е в С е в а.
Областной центр. За окошечком театральной кассы-киоска сидит К а с с и р ш а, очень миловидная, оживленная. Перед окошечком стоят двое, один побойчее — он ведет разговор, — другой потише. Обычная обстановка театральной кассы, выделяются афиши: «Дом культуры металлистов. Ансамбль цыган. Театрализованное представление», «Драмтеатр. У. Шекспир. Венецианский купец».