Прах к праху - [35]

«Прекрати! Немедленно прекрати!» — приказала Эйнджи и даже ущипнула себя за бедро, если не сказать, впилась ногтями в кожу. Увы, не помогло. Она все глубже и глубже погружалась в Зону.

«Ты ведь знаешь, что нужно делать», — прозвучал в ее голове голос. Он шевельнулся в сознании, словно скользкая черная лента. Ее передернуло. Голос обвил, проник в важные части тела, — странная смесь страха и потребности.

Ты ведь знаешь, что нужно делать!

Она тотчас потянулась за рюкзаком, расстегнула молнию и порылась во внутреннем кармане в поисках того, что нужно. Наконец пальцы нащупали канцелярский нож в форме небольшого пластикового ключа.

Трясясь и давясь рыданиями, она заползла под узкую полоску света и подтянула вверх левый рукав, обнажая бледную, худую руку, всю в тонких шрамах — один рядом с другим, как прутья железного забора. На кончике ножа, подобно языку змеи, выросло лезвие, и она прочертила им тонкую полоску рядом с локтевой впадиной.

Боль была острой и приятной, и, похоже, отключила панику, которая, словно электротоком, пронзала мозг. Из надреза показалась кровь — в темной комнате она казалась блестящей черной бусинкой. Эйнджи уставилась на нее как завороженная, чувствуя, как по телу начинает разливаться блаженное умиротворение.

Контроль. К нему сводится вся жизнь. Боль и контроль. Этот урок она выучила давно.

— Я вот подумываю, а не сменить ли мне имя, — говорит он. — Как тебе Элвис? Элвис Нейджел.

Молчаливая собеседница никак не отреагировала. Из коробки он достает пару трусов и прижимает их к лицу, зарывается носом и глубоко вдыхает запах женской промежности. О, какое блаженство! И хотя запах заводит не так сильно, как звуки, но все же…

— Что, не поняла? Это ведь анаграмма. Элвис Нейджел — ангел зла[6].

Где-то рядом три телевизора показывают шестичасовые новости. Голоса трех дикторов сливаются в одну неразличимую какофонию, которая действует как допинг. Потому что во всех звучат нотки безнадежности. А безнадежность порождает страх. Который, в свою очередь, возбуждает его. И больше всего ему нравятся звуки. Дрожащее напряжение даже в хорошо поставленном голосе диктора. Перепады тембра и громкости в голосах тех, кому страшно.

На двух экранах появляется мэр. Страхолюдина и дура. Он слушает, как она говорит. Эх, с каким удовольствием он отрезал бы ей губы, пока она еще жива. А потом заставил бы ее их съесть… Фантазии возбуждают. Впрочем, так было всегда.

Он увеличивает звук, затем подходит к встроенной в книжный шкаф стереосистеме, выбирает с полки кассету и вставляет ее. Он стоит посередине подвальной комнаты, глядя на телеэкраны, на хмурые лица дикторов, на лица присутствующих на пресс-конференции, снятые под разными углами, и окунается в океан звуков — в голоса репортеров, фоновое эхо огромного зала, в напряжение и безысходность. Одновременно из колонок стереосистемы доносится голос, полный ужаса. Голос, который умоляет, плачет, просит приблизить смерть. Его триумф.

И он стоит в самом центре — дирижер этой жуткой оперы. Чувствует, как в нем нарастает возбуждение — огромное, горячее сексуальное возбуждение. Оно подобно всепоглощающему крещендо и требует выхода. Он смотрит на свою партнершу, прикидывает, что с ней можно было бы сделать, однако сдерживается.

Главное — контроль. Потому что контроль — это все. Это власть. Действует он. Другие лишь реагируют. Он хочет, чтобы на лицах всех до единого читался страх, хочет слышать их голоса — полицейских, участников следственной группы, Джона Куинна… В особенности Джона. Подумать только, этот наглец даже не снизошел до того, чтобы взять слово во время пресс-конференции. Причем явно нарочно: чтобы Крематор подумал, будто его личность не представляет для него интереса.

Нет, он заставит обратить на себя внимание! Заставит уважать! Добьется, потому что это он, Крематор, контролирует ситуацию, а не этот вашингтонский гость.

Затем он приглушает звук до невнятного бормотания, но не выключает полностью, тишина ему не нужна. Потом выключает стереосистему, но кладет в карман крошечный диктофон со вставленной заранее кассетой.

— Пойду прогуляюсь, — говорит он. — Ты мне надоела. С тобой скучно.

Подходит к манекену, с которым до сих пор забавлялся, пробуя разные комбинации одежды жертв.

— Нет, конечно, я тебя по-своему ценю, — добавляет он негромко.

После чего подается вперед и целует манекен. Даже засовывает язык в приоткрытый рот. После чего снимает с плеч манекена голову своей последней жертвы и кладет ее в пластиковый пакет, который затем относит в холодильник в прачечной и осторожно ставит на полку.

Вечер выдался туманным, улицы темны и в свете фонарей поблескивают влагой. Наверное, в такую погоду Джек Потрошитель бродил по Лондону. Идеальный вечер для охоты.

Он улыбается и ведет машину к озеру. Улыбка делается еще шире, когда он нажимает кнопку диктофона и подносит его к уху. Крики ужаса, они как шепот влюбленного, только с другим знаком. Любовь и нежность, превратившиеся в ненависть и страх. Две стороны одной медали. Разница лишь в том, в чьих руках контроль.

Глава 9

— Если репортеры нас здесь застукают, то я готов съесть собственные трусы, — заявил Ковач, обводя глазами помещение.