Прах и камень - [35]

Мы остановились на привал, как и все прочие торговцы, Аркат занимается лошадьми, наказав мне расстелить покрывало и собрать поесть из того, что брали с собой. Руки сами совершают привычные действия: разламывают хлеб и нарезают мясо, наполняют металлические кружки водой, но изнутри меня словно поднимается наружу липкая волна отвратительного страха и заставляет горло сжиматься пульсируя. Что-то не так. Сердце отчаянно колотится в груди и его рвёт от боли на части. Одна кровоточащая часть остаётся при мне и пульсирует, а другую подхватывает и уносит вихрем прочь, далеко-далеко. Лишь ноет от недостающего отныне куска самой себя. Я не могу усидеть на месте, соскакиваю и бросаюсь к Аркату, уже опустившемуся на землю рядом с телегой:

— Я не поеду на ярмарку, я возвращаюсь домой!..

Он поднимает на меня усталый, ничего непонимающий взгляд:

— Как? Почему? Что тебе взбрело в голову? Завтра с рассветом выступаем, и через несколько часов будем на месте.

— Нет, — отрицательно машу я головой, — я не поеду… Что-то произошло. Мне нужно вернуться.

— Никто не едет в обратную сторону сейчас. Ляг отдохни. День выдался жаркий, а в твоём одеянии тяжелее переносить духоту, — взгляд Арката полон сочувствия и искреннего участия, но он не испытывает тех же ощущений, что и я, ему неведома тоска, зажавшая меня в свои тиски. Аркат что-то говорит, пытаясь образумить меня, но я не слышу его, мечусь рядом с груженой телегой, отчаянно заламывая руки.

— Мне нужна лошадь, — наконец, могу выговорить я, — сейчас же!..

— Какая лошадь?! — изумляется Аркат, сидя у телеги, вытянув ноги, — лошади должны отдохнуть. Куда ты поедешь? На ночь глядя?

Но я не слушаю его, бросаюсь к стреноженным лошадям, распутывая ноги самой резвой из них. Аркат поднимается и подходит ко мне, перехватывая мою руку:

— Ты что творишь? Совсем выжила из ума?

У меня хватает сил вырвать руку из его захвата и толкнуть, что есть мочи, в грудь:

— Я забираю одну из твоих лошадей. В уплату можешь продать всё, что я везла на продажу.

Аркат медленно, по-стариковски поднимается, пока я торопливо седлаю лошадь, встаёт и ковыляет ко мне, пытаясь удержать, перехватывает поводья и тянет на себя. Я изо всех сил дёргаю их на себя и лошадь, спокойная до того, встаёт на дыбы, ударяя копытом в грудь Арката. Он падает на землю, осыпая меня бранной руганью, а я вскакиваю на лошадь и бью изо всех сил пятками в её крутые бока, заставляя сорваться с места в ночную тьму. Я убеждаю себя, что не заблужусь, поскольку кажется, что мы ехали всё время по одной прямой дороге, никуда не сворачивающей.

Но я сбивалась пару раз даже с такой широкой дороги, хорошо видимой в дневном свете. Начинала понимать, что вновь съехала с дороги, только когда копыта лошади начинали иначе отбивать ритм более мягкого бега по травянистой степи. Приходилось слезать с лошади и, будучи ведомой только внутренним чутьём, возвращаться. Я бы преодолела весь путь вполовину быстрее днём, скача во весь опор, но ночью дело обстояло иначе. Я облегчённо вздохнула, едва начало светать на горизонте, обрадовавшись, увидев очертания знакомых местностей, но радость была недолгой. Лошадь уже не бежала, а шла, едва передвигая ноги, всё чаще спотыкаясь. Изо рта свисали клочья пены и бела она почти вслепую, пока, захрипев, не завалилась набок. Я постояла около неё некоторое время, в надежде, что она сможет подняться, но глаза её подёрнулись мутной поволокой, и стало ясно, что её ожидает только близкая смерть. Остаётся только одно: бежать, бежать вперёд, пока есть силы…

Мои ноги, обутые в лёгкие сандалии, отстукивают ритм по дороге, и я пытаюсь дышать размеренно. Я не хватаю воздух ртом, надеюсь, что мне встретится по пути кто-нибудь, направляющийся в ту же сторону, что и я. Но дорога пустынна. Солнце давно встало и небеса нависают надо мной низко и серо, грозясь вот-вот разразиться дождём. На одной ноге рвётся ремешок, и обувь становится бесполезной — соскальзывает с ноги, а на второй под застёжкой уже давно натёрлась мозоль, лопнувшая от бега. Но я упорно продвигаюсь в направлении дома, то переходя на шаг, то вновь начиная бежать.

Первые капли дождя приносят облегчение для разгорячённой бегом кожи, чуть позже они холодным потоком заливают с головы до ног, местами размывают дорогу в грязное месиво. И у меня уже зуб на зуб не попадает от холода, когда я вижу впереди домишки селения, кажущиеся издали совсем крошечные. Я дышу так же хрипло и рвано, как загнанная мною лошадь. Я поскальзываюсь в грязи, но встаю с колен и торопливо иду к дому, понимая, что дурное предчувствие не обмануло меня. Около дома толпятся посторонние. Несмотря на мелкий моросящий дождь, они не расходятся, а пугливо жмутся друг к другу, вытягивая шеи в направлении дома и силясь что-либо разглядеть.

Дверь дома висит на одной петле, онемевшие ноги сами несут меня внутрь, чтобы увидеть предметы, в беспорядке валяющиеся на полу, перевёрнутую мебель и зияющую дыру на полу в том месте, где находится маленький погребок. Сейчас все доски выворочены и на некоторых из них видны длинные глубокие царапины, как следы от длинных когтей. Мороз продирает по коже…