Прага - [137]

Лучший кадр из почти целой пленки, которую Ники нащелкает за следующие три минуты: Джон с Надей сидят рядом на скамье у рояля, Надя ближе к стене, Джон — к залу. Освещенные прожекторами на целый ансамбль, их лица сверху ярче всего и затеняются ближе к шее и плечам. Надина левая рука погружается в клавиши, а правая парит над ними, занесенная перед искусным броском в следующую мелодическую мысль. Надя в красном платье — том, в котором была в вечер их знакомства, она это платье часто надевает. Джон склонил голову, подставляя левое ухо ее рассказу, и в то же время направляет струю дыма изо рта вверх и подальше вправо, в сторону от нее. А над ними двумя нарисованный на стене тенор-саксофонист Декстер Гордон — с крыльями и нимбом, слегка понуро-скучающий, — точно так же наклоняет голову и выпускает струю чуть намеченного кистью дыма параллельно Джоновой.

— И с этим они медленно отходят от меня. Первый солдат посылает мне очень серьезный взгляд, немного опасный, немного вв-волчий. Какое бы сражение ни намечалось, если он вернется один, мне явно не придется ждать мягкого обращения. Мой герой, однако, улыбается довольно спокойно, почти смеется, говоря мне, что это всего лишь глупая игра и вреда никому не выйдет. Он снимает серый китель. И, Джон, мне так приятно! Я знаю, что теперь женщинам не годится признаваться в таких чувствах. Конечно, мы вам не игрушки, за которые можно подраться, ужасные вы мужчины. Но я признаюсь! Считайте меня виновной в мыслепреступлениях против моих сестер! Это было чистое ощущение новой власти, будто они сказали мне, что я — коронованная королева этой полночи. В тот миг я чувствовала, что могу получить любого мужчину в этой комнате или во всем Берлине, и я на самом деле встретила моего мужа вскоре после этого случая. Но вернемся немного назад: они вот-вот исчезнут в дверях, но прежде становятся очень вежливы друг с другом. Каждый старается придержать для другого дверь; даже просто выйти занимает у них довольно приличное время. Поклоны и щелканья каблуками превращаются в небольшой кабаретный фарс. На меня они в это время не смотрят, но играют для меня. Наконец им удается выйти из комнаты: мой герой все-таки согласился принять любезность врага и выходит первым. Дверь за ними тихо закрывается. Комнату заполняет толпа гостей, многие пьяны, многие танцуют. Я продолжаю играть, ко мне подходит хозяйка, чтобы сделать кое-какие музыкальные заказы.

Несколько месяцев спустя, весна 1991 идет на первый штурм зимних укреплений, и белый мартовский дождь с кислотным шипением прожигает серебристо-серые норки на полглубины корковатых, в бурых пятнах, сугробов старого снега, оставляя после себя лунный пейзаж с кратерами, а вечером нерешительная температура снова ныряет ниже критической цифры, которую так недавно перешагнула, и снег, который уже достигал было демобилизации в водную среду, возвращается обратно в грязный ухабистый лед с песком, в целую зиму вмерзших, застывших во времени запахов машин и собак. Фотография Нади, Джона и Декстера Гордона лежит на рабочем столе в нетопленой студии автора. Выдвижной резак медленно движется по контуру Джонова уха, носа и струи его дыма, которая теперь — неотъемлемая часть его округленных растрескавшихся губ, как комета немыслима, становится чем-то совсем иным, без ее сужающегося хвоста. Джоновой склоненной голове и струе дыма суждено увенчать композицию из его же голого торса (который моложе, хоть и незаметно) на галопирующих задних ногах козла (трофей полевых съемок в моравской деревне). Выдыхая в отчаянном беге этот холодный, серый, теперь не имеющий происхождения дым, Джон-сатир скоро зашагает с козлиной устойчивостью на раздвоенных копытах и голых шерстяных ляжках по шестиугольной брусчатке площади Вёрёшмарти. Через неделю, когда вклеивание, перефотографирование и проявка закончатся, он бросится в погоню — вокруг фасада металлической толпы у подножья Вёрёшмарти — за девушкой, голой и насмешливо хохочущей через плечо над мифическим дымодышащим преследователем. Длинных светлых развевающихся на ветру локонов капельку не достанет, чтобы скрыть лицо Ники и легкую неискренность смеха. Ее руки будут тянуться вперед, прочь от козла, пальцы напряжены в когтистой хватке в несомненной алчности к ляжкам другой женщины, только что скрывшейся за углом поэтова пьедестала, все три героя фотоколлажа в вечной замкнутой погоне вокруг густонаселенного монумента.

Но вернемся немного назад: той мартовской ночью (которая кажется холодней, чем январские глубины, тому, кто измучен нетерпеливым желанием весны), бритва успешно отрезает последний компонент, отделяя Джоновы руки от бедер Ники и Джонов вертикальный торс от его гримасничающей головы и невидимой области телесного низа. Ники расправляет скручивающиеся куски будущего произведения, чтобы оценить разницу в масштабе и освещении, когда из тени, завесившей кровать, доносится ядовитый голос:

— Мне кажется, это немного чересчур, что ты это проделываешь с его фотографиями, пока я здесь.

Ники не поднимает глаз; она не прерывает своей сосредоточенности так долго, что жалоба уже готова повториться, и наконец выдает ответ, смягченный задержкой: