Позови меня в даль светлую... - [2]

— А не торопись, никто тебя силком не гонит, — отвечал на это Николай. — Присмотрись сперва… Да и он, думаю, тоже не кинется сломя голову. Алименты только с него здоровые дерут…

— Да это-то… черт бы его бей, с алиментами, они все нынче с алиментами. И я-то ведь не девка. Был бы человек хороший. Не зряшный какой…

— Да нет, он так-то ничего вроде. Вон он идет! Особо не суетись — тоже не в поле обсевок. Но и… это… не строй из себя… Нормально, как всегда…

— Да уж как-нибудь сумею. А семья-то его где, здесь живет?

Николай не успел ответить. В дверь снаружи постучали.

— Ну? — кивком показал на дверь Николай — откликнись, мол.

Груша чего-то растерялась…

Помолчали и вместе сказали:

— Да!

— Войдите!

Вошел носатый, серьезный, преуспевающий на вид человек лет этак сорока трех — сорока пяти. В добром, сталистого цвета плаще, при шляпе и при большом желтом портфеле. Маленькими глазками сразу с любопытством воткнулся в женщину… Но смотрел ровно столько, сколько позволило первое приличие.

— Ну вот, не заблудился, — сказал он. — Здравствуйте.

Николай поднялся ему навстречу.

Поздоровались за руку.

— Сестра моя… Груша — знакомьтесь, — представил Николай.

Груша, по-молодому еще стройная, ладная, тоже поднялась, подала руку.

— Владимир Николаевич, — назвался гость.

— Груша.

— Груша — это… Графена?

— Агриппина, — сказал Николай. — Это родители наши верующие были, ну, крестили, конечно… Хорошо, я под Миколу-Угодника угодил, а то был бы тоже какой-нибудь… Евлампий. — Николай мелко, насильственно посмеялся. — У нас был в деревне один Евлампий…

— Он потом переменил имя, — сказала Груша.

— Да, потом, правда, променял на… забыл, кто он стал-то?

— Владимир.

— Тезки, значит. — Владимир Николаевич тоже искуссвенно посмеялся.

— Садитесь, — пригласила Груша.

— Спасибо. Я бы разделся…

— О Господи! — спохватилась Груша. И покраснела. — Раздевайтесь, пожалуйста!

Она была еще хороша, Груша. Особенно заметно стало это, когда она суетилась и на тугие скулки ее набежал румянец, и глаза, широко расставленные, простодушно, искренне засмеялись.

Владимир Николаевич опять ненароком прицелился к ней мелким, острым взглядом.

— Витька! — громко позвал дядя Коля. — Иди-ка сюда.

Вошел Витька.

— Познакомься с… дядей Володей, — сказал дядя Коля.

Витька стоял и смотрел на носатого дядю Володю.

— Ну, герой!.. — добренько сказал дядя Володя. И поискал в карманах у себя… — На-ка — пиратом будешь. — Подал простенький пистолетишко, который даже и без пистонов был, а просто — чакал.

Витька не мог сдержать снисходительную ухмылку. Чакнул пару раз…

— Это — для первачей только.

Матери стало неловко, что сын у нее такой неблагодарный. Она опять покраснела.

— Ну, Витька!.. — сказала она. И засмеялась, и опять доверчиво и ясно засмеялись ее глаза.

— Ну, дядя Володя тебя еще не видел, не знал, что ты такой большой, — пришел на выручку дядя Коля. — В следующий раз принесет… А что тебе, пушку, что ли, надо?! Какой!

— Садитесь, Владимир Николаевич, — пригласила мать.

Владимир Николаевич прихватил портфель и прошел с ним к столу. Присел, портфель поставил возле ног.

— Тепло как на улице-то; — сказал он. — Все же — сентябрь месяц, должно уже чувствоваться…

— Ну что, Витька? — спросил дядя Коля. — Небось на улицу лыжи навострил? Ну, иди, иди, а то там дружки твои заждались.

Витька вопросительно глянул на мать.

— Иди, поиграй, — разрешила мать.

Витька ушел.

Дружков у Витьки было несколько. Но самый задушевный, самый верный и умный, кому Витька подражал во всем почти, был Юрка, девятиклассник, квартирант старика Наума Евстигнеича, что жил по той же улице, через три дома.

У Юрки нелегкое положение. Отца у него нет, погиб на лесоповале, одна мать, а у матери, кроме Юрки, еще трое на руках — мал мала меньше. Мать живет в небольшой деревне, в сорока километрах отсюда, там вот нет десятилетки. Мать бьется из последних сил, хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка и сам хочет окончить школу. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В медицинский. Единственный, перед кем Витьке совестно, что он плохо учится, — это Юрка.

Огромный старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке, стонал.

Раз в месяц — с пенсии — старик аккуратно напивался. И после этого дня по два лежал в лежку.

— Как черти копытьями толкут! — слабо удивлялся старик на печке. — О! О! Что делают!..

Юрка учил уроки.

— Кончаюсь, Юрка, — возвестил старик. — Все.

— Не надо было напиваться, — жестко сказал Юрка; старик мешал ему.

— Молодой ишо рассуждать про это — надо, не надо. Шибко уж много вы нынче знаете!

Юрка ниже нагнулся к книге.

— А что же мне делать, если не выпить? — Старику охота поговорить: все, может, полегче будет. — Все ученые стали! — Старик всерьез недолюбливает Юрку за его страсть к учению. У него свои дети все выучились и разъехались по белому свету; старик остался один и винит в этом только учение. — В собаку кинь — в ученого попадешь.

Юрка молчит. Шевелит губами.

Вошел Витька.

— Здорово, Витька! — сказал старик. — Хвораю.

— Опять? — спросил Витька.

— Вон дружок твой ругает, что выпил… Должен же я хоть раз в месяц отметиться.

— Зачем? — спросил Юрка, откинувшись на спинку стула и подмигнув Витьке на старика. — Зачем напиваться-то?