Позор и чистота - [3]

– Дай пепельницу.

– Эгле, – сказал он, протягивая раковинку, для нее и куплено, он не курил, – сегодня двадцать восьмое августа.

– Что так торжественно? У тебя дэ эр?

Коротко стриглась, но оставляла длинную прореженную челку и щегольские височки. Глядела сквозь русые пряди как зверинка из травы.

– Нет, дэ эр у меня двадцатого сентября.

– Запомним.

– У меня маленький юбилей – два года назад… это было. Вот… я утром бегал и… увидел твою афишу.

– Два года назад? Где ж это я. А, в Электротехниках. Это когда Сайра надралась и башкой об клавиши брякнулась? Ничего получился звучок, я даже решила закрепить.

Сайра (клавиши), Мойва (бас-гитара) и Горбуша (ударные) были прозвищами участниц ее девичьей команды. Еще до Эгле играли в группе «Живая рыба». Но их фронтвумен, рыжая наркоша Форель, была, как воскликнул поэт, прекрасна без извилин, а потому, когда новоявленной Эгле пришлось обращать рыб в ужей, трупик Форели уже достиг стадии скелетирования.

– Не знаю, почему именно сегодня, но я вот решил… я решил сказать. Я, знаешь, загадал – если придешь, скажу. А ты вот пришла…

Бывают чувства естественные, а бывают сверхъестественные: такова надежда. Каким чудом проникла и обосновалась надежда в душе Андрея Времина? Но у такого чудовища, каковым, без сомнения, является л ….. , есть своеобразная палаческая этика – перед самыми жестокими и кровавыми своими операциями она дает пациенту что-то вроде анестезии.

И вообще, герой должен совершать поступки.

Он зажмурился от страха. Не мог видеть ее лица сейчас.

– Эгле, выходи за меня замуж. То есть… будь моей женой.

Несколько секунд было совсем тихо. Он открыл глаза.

Эгле сидела, широко расставив ноги, опершись руками о коленки. Смотрела на него ласково, без раздражения, потом встала и приобняла героя, взъерошив ему белесые волосы.

– Времин, не мучай себя. Я ни за тебя, ни за кого не собираюсь выходить замуж. Дико даже слышать вообще. Я всерьез тебе говорю, я реально не человек. И потом: я тебя боюсь. Ты страшный. Эта твоя теория чистоты… Чистота спасет мир! Ты еретик… Маньяк вообще. Времин… Ты милый, ты умница, ты мой лучший друг, и мы все эти глупости насчет втыкания одних частей тела в другие части тела спокойно забудем. Тем более про кастрюльки общие. Ужасно неинтересно! И что вдруг? Так хорошо было. Я чуть не заснула у тебя на диванчике… А ты тут со своей агрессией. Ну посмотри на меня. Где ты таких жен видел? А?

«Как просто, – подумал Времин. – Чего я боялся? Вот и все. Вот и конец…»

…Но далеко было до конца.

Глава вторая, в которой автор продолжит знакомить читателя с героем, а Катаржина Грыбска, по прозвищу Карантина, начнет приближаться к России, чтобы стать еще одной героиней рассказа

Отец Андрея, врач-эндокринолог Илья Времин, сочетался вторым браком с медсестрой Аллой, прелестной провинциалочкой из города Бологое, и жил порядочной трудовой жизнью в скромном социалистическом уюте. Человек он был скучноватый, инертный и порядочный – даже с бездетной первой женой не стал разводиться. Сама умерла.

Зимой 1992 года, когда социализм в России опочил без лавров, папе было пятьдесят пять лет, маме тридцать девять, Андрею тринадцать. С такими цифрами стартовать в новую жизнь семье было трудновато.

Папа искренне считал, что большинство россиян тяжело больны именно по его части, и все реформы приписывал на счет дисфункции желез внутренней секреции. Съезды народных депутатов он смотрел сокрушенно, бормоча: «Поджелудочная ни к черту… гипотиреоз… проверить гипофиз…» – и проницательно утверждая, что немотивированная агрессия времени перемен сменится упадком сил и депрессией. «Новая жизнь… – удрученно приговаривал Илья Федорович, – опять двадцать пять новая жизнь… Больные люди! Больные люди!»

У мамы социальные катаклизмы включили бывший в режиме ожидания женский механизм выживания в экстремальных условиях. Она сделалась, в противовес угрюмому отцу, экзальтированно-деловитой, старательно добывала пищу и приработки. Правда, у нее завелась странная манера сопровождать рядовые бытовые действия какими-то почти рекламными выкриками. «Вот я сейчас пойду чайник поставлю! – восклицала мама. – Вот я поставила. Сейчас попьем чайку». «Надо мне постирать! – провозглашала она, и вскоре из кухни доносилось: – Вот первую порцию загрузила! Хорошо, что мы тогда купили нашу Вятку-автомат!»

Наверное, мама на свой лад боролась с безумием жизни.

Андрей, рожденный в СССР и все-таки успевший побыть в октябрятах и пионерах, доучивался в другой стране. Но мы не так зависим от социального строя, как от нескольких близких людей.

Озадаченные новой жизнью родители проморгали психоз у сына.

Однажды обожаемый друг Лешка бросил его вечером в парке Сокольники на растерзание шпане и удрал – и настойчивая, острая мысль пронзила все существо Андрея.

Лешка был добрый, веселый мальчик, хороший друг. Но вот же он бросил его в трудную минуту. Разве можно считать этого Лешку по-прежнему добрым, по-прежнему хорошим?

А разве вообще о человеке можно утверждать что-то определенное?

Лешка низкорослый, с толстым носом. Но он может за год вырасти, а нос нетрудно прооперировать. И вот наш, известный нам Лешка исчезает, и появляется другой человек.