Познать женщину - [38]

— Waw! Look who's here![2] и добавила на иврите: — Мы уж начали опасаться: может, неприятны вам.

И в ту же минуту Вермонт прогремел из кухни:

— I bet you'd care for a drink![3] И стал перечислять напитки, чтобы гость выбрал что-либо на свой вкус.

— Присаживайтесь, — мягко предложила Анна-Мари. — Отдыхайте. Расслабьтесь… Вы выглядите таким усталым.

Иоэль выбрал рюмку дюбонне. Не ради вкуса, — просто ему нравилось звучание этого слова, вызвавшее в воображении дубы. Быть может, оттого, что три стены комнаты изображали густой лес, источающий влажный туман. То ли их оклеили постерами или ландшафтными обоями, то ли рисунок был сделан прямо на стенах. Лес был дремучим; меж стволами, под сенью деревьев вилась серая топкая дорога, по обеим сторонам которой рос черный кустарник и под ним — грибы. При мысли о грибах в голосе Иоэля всплыло слово «груздь», хотя он представления не имел, какие они эти грузди, никогда их не видел, просто «груздь» звучало почти как «грусть». Сквозь заросли, словно сквозь воду, струился зеленоватый свет, как бы не предназначенный для освещения комнаты, но придающий ей затемненную глубину. Иоэль отметил про себя, что выбор обоев и изощренные эти световые эффекты свидетельствуют об отсутствии вкуса. И все же (возможно, причина была в неосознанных детских воспоминаниях) ему не удалось подавить волнение при виде мха у подножия елей и дубов. Мох поблескивал так, словно лес кишел светлячками. Или в танцующих бликах скрывался намек тихий ручей, вьющийся среди зеленой чащи, среди мрачноватых кустов, среди трав, а может быть, среди черничника или зарослей ежевики. Впрочем, ни о чернике, ни о ежевике у Иоэля не было ни малейшего понятия, и названия эти он встречал только в книгах.

Так или иначе, Иоэль нашел, что зеленоватый свет в гостиной успокаивающе действует на усталые глаза. Именно здесь, именно в этот вечер он пришел к выводу: вполне вероятно, что глаза у него болят от раскаленно-белого летнего света. И кроме новых очков для чтения, видимо, пора купить также солнцезащитные.

Вермонт, веснушчатый, взволнованный, распираемый радостной возможностью проявить напористое гостеприимство, налил дюбонне Иоэлю и сестре, а себе — кампари, бормоча что-то о таинственной красоте жизни и о том, как безмозглые выродки разбазаривают и губят эту красоту. А тем временем Анна-Мари поставила пластинку с песнями Леонарда Коэна. И разговор пошел о политической ситуации в стране, о будущем, о надвигающейся зиме, о трудностях иврита, о преимуществах и недостатках местного супермаркета по сравнению с конкурирующим, расположенным в соседнем микрорайоне. Брат сказал по-английски, что сестра его давно утверждает: Иоэля следует сфотографировать для плаката, демонстрировающего всему миру израильский секс-символ. И поинтересовался, не находит ли Иоэль, что Анна-Мари привлекательная девушка. Все считают ее таковой, в том числе и он, Ральф Вермонт. Наверняка Иоэль тоже не остался равнодушен к чарам его сестры.

Анна-Мари спросила:

— Что происходит? Собираемся устроить оргию? — И рассердила брата, раскрыв перед Иоэлем карты: Ральф давно жаждет ее просватать, но этого хочет только одна его половина, в то время как другая… — Но хватит наводить на вас скуку.

Иоэль возразил:

— Мне не скучно. Продолжайте. — И, словно желая обрадовать маленькую девочку, добавил: — Вы и вправду очень красивы. — Почему-то было легко произнести эти слова по-английски и совершенно невозможно на иврите.

Случалось, на людях, в кругу знакомых и друзей, жена, смеясь, как бы невзначай, говорила ему: «I love you».[4] Но лишь в очень редких случаях — всегда наедине и всегда с предельной серьезностью — срывались с ее губ эти слова на иврите. И они неизменно вызывали у Иоэля душевный трепет.

Анна-Мари показала на разбросанные по столику фотографии, которые вклеивала в альбом, когда нагрянул Иоэль. Вот две ее дочки, Агалия и Талия, сейчас им девять и шесть лет, они от разных мужей. Ее лишили обеих девочек в результате бракоразводных процессов, состоявшихся в Детройте с промежутком в семь лет. И все имущество отобрали, «вплоть до последней ночной рубашки». А потом девочек так настроили против нее, что те не желали встречаться с матерью и в последнее свидание, в Бостоне, старшая не дала к ней даже прикоснуться, а младшая просто плюнула на родительницу. Два бывших мужа устроили против нее заговор, совместно наняли адвоката, разработали в мельчайших подробностях план, который привел ее к полному краху. Их замысел состоял в том, чтобы довести ее до самоубийства или до безумия. Спасибо Ральфу, который, воистину, спас ее…

— Но прошу прощения, я все говорю, говорю… — Тут она замолчала. Подбородок ее как-то неловко, наискосок, уткнулся в грудь, она беззвучно плакала и походила на птицу с перебитой шеей.

Ральф Вермонт обнял ее за плечи, а Иоэль, сидевший слева, после минутного колебания решился взять ее маленькую руку в свою. Он перебирал пальчики и не говорил ни слова, пока она не начала успокаиваться. Он, Иоэль, который вот уже несколько лет не смел даже прикоснуться к собственной дочери…