Пожизненный найм - [65]

Я поднялся на улицу и потопал на огороженную площадку для курильщиков. Курю я редко, но раз уж я разведчик, следователь, тайный агент, раз уж я теперь другой человек не только в своем воображении, раз я должен внушить этот свой образ окружающим, то почему нет? Никита-следователь курит только будучи пьяным, Никита-аспирант курит постоянно, причем предпочитает тонкие сигареты – это как-то интеллигентнее выглядит.

Я затянулся и тут заметил чуть в стороне от выхода из метро человека, который привлек мое внимание. Он был безумно похож на известного право-либерального политика из моего детства. Все мои одноклассницы были от этого политика без ума и когда у нас в школе устроили экспериментальный избирательный участок, где могли проголосовать ученики от четырнадцати до семнадцати лет, его либеральная партия набрала просто феноменально высокое количество голосов: что-то порядка шестидесяти процентов.

На вопрос «почему вы проголосовали именно за эту партию?», мои однокашники отвечали вполне в духе взрослых: потому что у них господин N., а он молодой и против коммунистов. И ещё мне очень нравится, как он выступает по телевизору. Девочки чаще всего этим абсурдом прикрывали ещё больший абсурд – нежный и требовательный голос сексуальной истомы: потому что у него такие красивые глаза, уши, кудряшки, чувственные губы и прочие выдающиеся детали внешности, сладко нашептывала эта истома. У его партии была какая-то программа, но её, конечно, никто даже не пытался читать. В его случае было бы гораздо эффективнее, если бы вместо этой скучной программы он напечатал бы глянцевый каталог со своими эротическими фотографиями, где все эти чувственные губы, сильные руки и прочие красоты были бы подробно видны.

Итак, когда-то этот человек (а я уже практически не сомневался, что передо мной не двойник, а оригинал) блистал в телевизоре. Тогда он был молод и привлекателен, а припудренный перед съемкой смотрелся и вовсе голливудским красавцем. «Самый сексуальный политик» писали о нём в прессе.

Теперь он стоял у метро, разложив на пластмассовом раскладном столике тощие брошюрки, напечатанные на дешевой газетной бумаге. Столик, кстати, тоже словно притопал на своих четырех ногах из прошлого: именно с таких в девяностые годы бабульки приторговывали семечками, сигаретами, жвачками и прочим нехитрым товаром. Да и хозяин столика выглядел не много лучше – красота с него пооблезла, осанка и взгляд уже не излучали былой бравады и уверенности, наоборот, в них было что-то забитое, какое-то вечное недоумение, почти испуг. Да и нарядец был не то, что раньше – никакого тебе яркого галстука, никакой нарочитой, дорогой небрежности, какая-то бесцветная футболка-поло и такие же неброские брюки.

Я подошел и купил брошюрку за двадцатку, хотя и так представлял её содержание. Если раньше, когда костюмчик сидел, в таких бесплатных брошюрах на идеально белой глянцевой бумаге содержались агрессивные нападки на власть, приводились чудовищные цифры, из которых явствовало, что экономика страны стремительно осыпается в овраг, то теперь на серых листках длились и перетекали друг в друга какие-то водянистые и непонятные прозаические поэмы, словно в моду снова вернулся темный стиль эпохи французских трубадуров. Стремясь сообщить читателю, что всё по-прежнему очень и очень плохо, но до тошноты боясь, как бы пластмассовый стул на обочине улицы не был заменен на нары, авторы текста выдавали такую бессмыслицу, что их агитпроп больше напоминал творчество душевнобольных инвалидов, которые, подобно немым в электричках, завуалировано просят милостыню, продавая свои беспомощные поделки.

Я, не отходя от столика, пролистал несколько тонких страничек, и, так и держа скрученную в трубочку брошюру в руке, направился в кафе.

Не успел я плюхнуться в плетеное кресло на летней веранде и заглянуть в меню, как к столику подошла девушка, видимо, с первого взгляда опознавшая меня по моей оранжевой футболке. Она представилась Софьей, я подтвердил, что я Никита, в ответ она улыбнулась мне немного застенчиво и на несколько мгновений растерянно остановилась возле столика, словно перед ней был не фальшивый аспирант, а самый настоящий Нобелевский лауреат. Я так часто вспоминал потом этот момент, как она стояла, двумя руками вцепившись в свою тряпочную летнюю сумочку, точно в ней лежал миллион долларов, и нерешительно глядела на меня. Но это продолжалось всего несколько мгновений. А потом она положила сумку вглубь кресла, села за столик и, видимо, поняв, что я заметил её замешательство, стала объяснять:

– После вашего письма я почему-то представляла себе очень делового человека в строгой рубашке и непременно с маленькой бородкой. И даже когда вы сказали про оранжевую майку, я продолжала думать о бородке и чопорном наряде, – и тут же заметив на столике агитационную брошюру, кивнула в её сторону – вы интересуетесь либеральными идеями?

Я подумал, что правы те психоаналитики, которые говорят, что люди с самого начала знают правду, знают, кто перед ними, знают, как верно поступить. Но моментом позже они хватают свой внутренний голос за горло, как цыпленка, и он умолкает. А они погружаются в иллюзию. Вот и Софья попала в самую точку, когда в первый момент заявила, что со мной что-то не так. И даже если это была мгновенная импровизация, чтобы затушевать неловкость, она всё-таки озвучивала этот первый шепоток внутреннего голоса.