Пожирательница грехов - [2]

 — сказала она. — Не очень хорошо. — Как бы мне так повежливее забрать у него ракетку, гадала она.

— Mais vous avez ип bel accent. — Он таращил на нее глаза сквозь очки — он что, заигрывает? Кристин прекрасно знала, что у нее ужасный акцент.

— Послушайте, — произнесла она, в первый раз выказывая нетерпение. — Мне действительно нужно идти. Отдайте, пожалуйста, ракетку.

Он ускорил шаг, он и не собирался отдавать ракетку.

— Куда ты идешь?

— Домой, — ответила Кристин. — Мой дом.

— Я иду теперь с тобой, — сказал он с надеждой в голосе.

— Нет, — сказала она: следует проявить твердость. Кристин рванула вперед, вцепилась в ракетку и вырвала ее после короткого препирательства.

— До свидания, — сказала Кристин, отвернулась от его недоуменного взгляда и пустилась рысцой; может, теперь до него дойдет. Похоже на бегство от рычащей собаки: нельзя показывать, что боишься. И почему, собственно, она должна бояться? Он в два раза меньше ее, а у нее ракетка, ничего он ей не сделает.

Кристин не оглядывалась, но чувствовала, что он по — прежнему следует за ней. Хоть бы трамвай подъехал, думала Кристин, и трамвай действительно подъезжал, но был еще далеко и стоял на светофоре. Через мгновение, когда Кристин подошла к остановке, мужчина возник сбоку.

Он тяжело дышал. Кристин, закаменев, смотрела перед собой.

— Ты мой друг, — осторожно сказал он.

И Кристин сдалась: он все-таки не заигрывал, он чужестранец и просто хочет познакомиться с кем-то из местных, и разве она не поступила бы точно так же?

— Да, — сказала она, скупо улыбаясь.

— Это хорошо, — сказал он. — Моя страна очень далеко.

Кристин не знала, что и ответить.

— Это очень интересно, — сказала она. — Tres interessant. — Наконец-то подъезжал трамвай: Кристин открыла сумочку и вытащила билетик.

— Я еду теперь с тобой, — сказал он. И сжал ее руку выше локтя.

— Ты… остаешься… здесь, — сказала Кристин; ей хотелось наорать на него, но она просто делала паузу после каждого слова, будто разговаривала с глухим. Она оторвала его руку — хватка у него слабая, куда ему против ее накачанных теннисом мышц. Кристин соскочила с тротуара и поднялась по ступенькам в трамвай, слушая с облегчением, как с лязгом закрываются за ней двери. Проехав квартал, Кристин позволила себе посмотреть в боковое окно. Он стоял там же, где она его бросила: кажется, что — то записывал в своем блокноте.

Когда Кристин вернулась домой, ей только хватило времени, чтобы перекусить, но и то она едва не опоздала на заседание Дискуссионного клуба. Темой встречи было: “Постановили: Эта Война Устарела". Ее команда выступала “за” и выиграла.

С последнего экзамена Кристин вышла с депрессией. Не в экзамене дело, а в том, что это последний экзамен, означавший конец учебного года. Кристин заскочила в кофейню, как обычно, и пришла домой рано, потому что заняться больше и нечем.

— Это ты, дорогая? — крикнула ей мать из гостиной. Должно быть, она слышала, как хлопнула входная дверь. Кристин вошла и плюхнулась на диван, сбив аккуратно расставленные подушки.

— Как экзамен, дорогая? — спросила мать.

— Нормально, — безучастно сказала Кристин. Все нормально, она сдала экзамен. Она не была блестящей студенткой и знала это, но зато она старательная. В ее курсовых профессора всегда оставляли комментарии типа: “серьезная попытка” и “тщательно продумано, но, пожалуй, не хватает напора”, ей ставили “хорошо”, иногда даже с плюсом. Кристин занималась по курсу политологии и экономики и по окончании надеялась получить работу при правительстве: с отцовскими связями у нее был неплохой шанс.

— Я рада.

Кристин с досадой подумала, что ее мать имеет весьма смутное представление о том, что такое экзамен. Сейчас мать расставляла в вазе гладиолусы, на руках резиновые перчатки, чтобы не поранить руки, она всегда надевала резиновые перчатки, занимаясь, как она это называла, “домашними делами”. Насколько понимала Кристин, такие домашние дела сводились к расстановке цветов по вазам: нарциссы, и тюльпаны, и гиацинты, гладиолусы, ирисы, розы, еще астры, хризантемы. Иногда мать готовила — изящно, пользуясь кастрюлями с подогревом, но это для нее было просто хобби. А все остальное делала служанка. Кристин казалось, что как-то нехорошо держать прислугу. Нынче можно нанять только иностранную прислугу или беременных, и на их лицах написано, что их так или иначе эксплуатируют. Но мать Кристин говорила: а чем еще им заняться? Иначе одним остается жить в приютах, а другим застрять на родине. И Кристин вынуждена была согласиться: пожалуй, так и есть. Как бы то ни было, спорить с матерью трудно. Она такая хрупкая, так хорошо сохранилась, что, кажется, дохни на нее — и на лоске образуется трещинка.

— Звонил очень приятный молодой человек, — сказала мать. Она закончила расставлять гладиолусы и теперь снимала перчатки. — Он попросил тебя, я сказала, что тебя нет, и мы немного поболтали. Дорогая, а ты мне про него не рассказывала. — Мать надела очки, висевшие на декоративной цепочке через шею, — дала понять, что вышла из декадентского, капризного состояния духа и примеривает облик женщины интеллигентной, передовых взглядов.