Пожирательница гениев - [12]

«Кукольный дом» давали в цирке, на арене, разделенной пополам, чтобы оборудовать сцену. Как только я вошла, Ибсен предложил мне руку и проводил в центральную ложу. С удивлением я увидела на сцене под яркими лучами прожекторов даму, размахивающую огромным трехцветным флагом и напевающую «Марсельезу»! Я, разумеется, не поняла ни слова в пьесе, но меня восхитили мизансцены, к тому же я имела случай познакомиться с очаровательным Григом[77]. На мое счастье, он говорил по-французски и пригласил нас на репетицию «Пер Гюнта», чудесно исполненного. Я до сих пор с умилением вспоминаю о слезах, пролитых над смертью Озе[78]. Так как я очень хорошо знала партитуру, Григ попросил меня сыграть вместе с ним. Я была взволнована и растрогана его простотой и приветливостью.

Проделки Люнье-По, который не мог относиться к себе всерьез, развлекали нас в Кристиании. Оттуда мы поехали в Телемаркен — озеро, прозрачное как изумруд, а потом возвращались через Данию, где мне хотелось остановиться, чтобы увидеть замок Гамлета[79]. Мы плыли на маленьком парусном судне в такую светлую ночь, что можно было читать при луне. Мне казалось, берега удаляются при нашем приближении… Я взяла с собой охапку фиалок, которыми осыпала террасу Эльсинора.

В шестнадцать лет становилось грустно, что нельзя, не вызвав смех, вообразить себя Офелией. И в лунном свете, положив голову на плечо Таде, я заснула…

Дом в Вальвене[80] скоро стал филиалом «Ревю Бланш». Но я приглашала главным образом тех, кто был мил моему сердцу. Вюйар и Боннар обосновались у нас раз и навсегда. Тулуз-Лотрек всегда жил в Вальвене с субботы до вторника. Он любил приводить с собой своего кузена Тапье де Салейрана и Жере Ривьера, хорошо известного как Добрый Судья, так как он регулярно всех оправдывал. Этот милый человек, безусловно, выбрал свою профессию, чтобы удовлетворить врожденную склонность к терпимости и из-за отвращения к наказанию. Мирбо, живший возле Фонтенбло, приводил ко мне Альфреда Жарри и директора «Меркюр де Франс» Валлетта с женой[81]. У Жарри было жилище где-то на берегу Сены. Мне очень нравился этот милый маленький клоун, питавшийся рыбой, которую сам удил, и носивший ботинки мадам Валлетт, обычно зашнурованные красной бархатной тесьмой. Он только что написал «Убю»; пьеса понравилась нам и вызвала отчаяние у Малларме (он охотно противопоставлял его пьесам Метерлинка!). Я познакомилась с автором «Убю» на завтраке у мадам Мирбо, жадной до знаменитостей. Он приехал на велосипеде, грязный до ужаса. Так как мадам Мирбо огорченно рассматривала его башмаки, покрытые навозом, он сказал: «Не пугайтесь, мадам, у меня есть еще одна пара, гораздо более грязная».

За завтраком подали ростбиф. Жарри, презрев отрезанные ломтики, схватил целый кусок. В гробовой тишине под разгневанным взглядом хозяйки дома отец «Убю» подмигнул, и безумный, с трудом подавляемый смех овладел гостями.

Соседство Малларме удерживало меня в Вальвене всю осень. Он отправил в Париж «своих дам» (жену и дочь), и мы с ним совершали божественные прогулки по лесу. Он мог часами рассказывать самые прекрасные в мире истории. Время от времени вынимал из кармана маленькую карточку, записывал два-три слова и клал ее в другой карман. Малларме проделывал это без конца. Карточки грудой лежали под пресс-папье на его письменном столе, где все было в идеальном порядке. Даже слепой мог бы легко найти там то, что ему нужно. Все в маленькой комнате, покрашенной известью, дышало чистотой и порядком. В своей царственной простоте комната Малларме была похожа на него самого. Вещей мало, но все роскошные: кровать под балдахином, обитая кретоном в стиле Людовика XIV с чудесным рисунком, гармонировавшим с ярко-красными плитками пола, покрытого маленьким персидским ковром; два легких стула и картина Берт Моризо[82]. Из окна, защищенного от насекомых тонкой металлической сеткой, были видны высокие белые паруса его до блеска начищенного судна с выгравированными инициалами «С.М.». «Его величество»[83], — сказал Лотрек, как-то явившись ко мне в купальном костюме, который он стащил на судне Малларме и который доходил ему до пят. Голову его увенчивали красные и серебристые обручи для игры в серсо, а на плечи накинута королевская мантия из тряпья, заимствованного в раздевалке купальни. Малларме, прослышав об этой невинной пародии, воспринял ее так серьезно, что в глубине души у него оставалась непроходящая горечь по отношению к Лотреку.

Когда осенью Малларме оставался в одиночестве, то почти каждый день приходил к нам обедать, как правило, в сабо, которые снимал при входе, чтобы показать прекрасные черные носки. Только руки выглядывали из-под длинного, до полу плаща. В одной он держал фонарик, в другой — бутылку превосходного красного вина. За столом он избегал литературных разговоров и выдумывал прекрасные истории, так как любил видеть меня смеющейся. «Ха! Ха! Ха! Как она мила!» — говорил он тогда, сам трясясь от смеха.

Чтобы отблагодарить его за волшебные сказки, я играла для него. Никогда у меня не было такой замечательной аудитории. Он умел слушать как никто.