Пожиратель тени - [2]

— Твоя душа есть волшебство, госпожа, и пролитое тобою сломало тьму и породило то чудо пустоты, которое есть Светлые Миры. И все же… — Кобольд выпрямился, и на его сморщенном, точно ореховая скорлупа, лице отразилась тревога. — Некто из тьмы поднялся в свет.

— Откуда? — спросила владычица, небрежным тоном пытаясь скрыть беспокойство. — Из тьмы? Разве есть миры во тьме внешней?

— О да, госпожа! — энергично закивал кобольд. — Но не такие миры, какие известны нам. Не миры, рожденные эманацией твоего лучезарного волшебства, которое вечно создает в пустоте порядок и историю Светлых Миров. Нет, а тот, кто поднялся из тьмы в твой свет, восстал из миров тени, из холодных глубин пустоты.

Женщина, измученная тревогой за дитя, ухватилась ослабевшей рукой за бортик бассейна.

— И что же это за миры тени, кобольд?

— Именно миры тени, госпожа. — Кобольд повел в воздухе узловатыми пальцами. — Тени, отброшенные в пустоту Светлыми Мирами, что ты создала и ввела в свой ослепительный свет. Тени, отброшенные в пустоту. И не более того.

— Ты хочешь сказать, что в мой свет забралась тень? — Женщина не глядела на кобольда, всецело сосредоточившись на фиолетовых облаках в небе. — Объект, лишенной сущности, живет в моем сиянии?

— Так действует магия теней.

— Мой ребенок не шевелится, — сказала женщина в сгущающуюся ночь, и слезы блеснули в ее глазах. — Дитя во мне не шевелится.

— Госпожа, твое дитя еще живет, и оно шевельнется снова, когда тень будет извергнута из света. — Кобольд говорил внушительным голосом, подавшись вперед. — Свет, в который родится твое дитя, должен быть чист.

Рассерженная госпожа обернулась к нему:

— Так почему же ты до сих пор не изверг эту тень из моего света?

Кобольд отпрянул назад, едва не упав с вазы.

— Госпожа, я не более чем старый кобольд в Светлых Мирах, порожденных волшебством твоих снов. Свои познания я собрал по крохам за долгую жизнь, и это всего лишь крупица той твоей мощи, что создала меня и все миры, которые мне довелось видеть. Я знаю об этой тени, но не в силах ее рассеять.

Женщина медленно отвела недовольный взгляд от кобольда и вновь тревожно воззрилась в небо, разглядывая его черно-золотой узор.

— Я пробужу его отца. Он защитит то, что создал во мне.

— Нет! — воскликнул кобольд и вскочил на ноги, неуклюже балансируя на краю вазы. — Госпожа, прошу тебя! Не пробуждай его! Твое волшебство растает в пустоте, ибо оно есть сон. Исчезнут Светлые Миры, и твое дитя не родится в тепло и яркость твоего света.

— И ты тоже исчезнешь, кобольд, — рассеянно произнесла она, думая, не пожертвовать ли своим волшебством ради спасения ребенка.

— Да, я тоже исчезну, — угрюмо признал кобольд. — И дитя родится под темным взглядом отца его.

— Наверное, так будет лучше, — сказала женщина, обнимая живот руками. — Это его дитя. И пусть оно родится во тьму, как он желает. Тогда ребенок будет сильнее.

— Сильнее — да, госпожа, — мрачно согласился кобольд. — Но в нем будет меньше доброты. Меньше жалости. Меньше мудрости любви.

— Пусть лучше дитя родится сильным и меньше знающим любовь, нежели умрет у меня в животе. — Женщина вышла из зеленой воды и села на край бассейна. — Я разбужу отца ребенка.

— Нет! — Кобольд весь дрожал. Отцом ребенка был Безымянный, безразличный ко всем мирам, которые его беременная подруга создала своим волшебством. Даже ей они были дороги лишь потому, что служили ее нерожденному дитяти. Они были нужны, чтобы учить ребенка. Эпохи, пережившие длинные цепи эволюции, здесь, в саду, равнялись всего лишь месяцам. Высоко над космическим миражем, который был реальностью для кобольда, в чреве госпожи росло дитя, которое питалось не только ее физической силой, но и волшебством, иллюзорными мирами, что отдавали свою энергию развивающейся душе. Отец ребенка назвал бы эти энергии пустяками, а попытку учить дитя до рождения — глупостью. Но мать желала блага для своего младенца и верила, что своим волшебством отфильтровать века и эпохи и научить ребенка сочувствию к любой жизни.

Кобольд поспешно слез по вьющемуся плющу и по золотым листьям подбежал к женщине, встав в ее тени.

— Пусть отец ребенка спит. Пусть поспит еще немного. Дай своему дитяти сияние материнской любви. Скоро придет его отец. Очень скоро.

— Тогда перестань бездельничать, кобольд. — Женщина зашагала прочь от бассейна к дереву, в ажурных ветвях которого висело голубое камчатное покрывало с узором из звезд, кометных хвостов и полумесяцев. — Ты должен извергнуть эту тень из моего света.

— Я не могу этого, госпожа. — Скрюченное создание вскарабкалось на кольца каменной змеи у края бассейна. — Я же всего лишь кобольд. Ты создала меня, чтобы я наблюдал и сообщал, что вижу.

— И что же тогда я должна делать? Наблюдения мне не нужны. Мне нужно, чтобы жил мой ребенок. — Женщина набросила на себя покрывало. — Не испытывай мое терпение, кобольд.

— Никогда, госпожа! Никогда!

По замшелым камням бортика он подбежал к ней как можно ближе. Кобольд знал, что владычица по натуре своей не холодна, и только тревога за дитя всколыхнула в ней гнев и раздражение. Миры, созданные ею во снах и существующие теперь независимо, даже когда она бодрствовала и не обращала на них внимания, бросили вызов своей создательнице. Это ее и тревожило. Что-то восстало из ее темного подсознания и объявило миры ее снов своими. Было ли это «что-то» отцом ребенка, который сам теперь спал и видел сны; не он ли ворвался во сны госпожи, вынашивавшей его дитя? Кобольд, будучи сам созданием снов госпожи, не мог этого знать наверняка, однако боялся, что это так. Но вслух он произнес другое: