Пожинатели плодов - [3]

— Ты меня скомпроментируешь своей… простотой!

И вот нашла себе водителя и не только…

Подходя после «суток» к дому, Серега, вконец исхудалый и обессиленный, готов был простить жену, винил во всем только себя. Он чуть не угодил под колеса автомобиля, испуганно отскочил в сторону и потом, растерянный, опять будто со стороны сквозь толстое стекло созерцал, как из «иномарки» вальяжно, в норковой шубке, выбралась супружница и, не удостоив даже и мимолетным взглядом богоданного муженька, процокала каблучками в подъезд. Отворявший ей автомобильную дверку рыжий, кривя в ухмылке конопатую мясистую рожу, потирая ладони, надвинулся на Серегу:

— Ты, мужик! Чтоб я тебя здесь больше близко не видел! Слинял! Понял?

Рыжий всем своим мощным корпусом обманным манером качнулся на отпрянувшего Серегу и довольно загоготал, ощерив во рту золотые «фиксы»:

— Не боись! Руки об тебя марать не буду! Или «ментам» сдам или «братки» с тобой разберутся! Брысь!

Серега пожалел, что направляясь к жене, строго «постился» — не пропустил дорогой стакашек-другой, как бы сейчас это пригодилось! С безрассудством бы броситься на презрительно повернутую квадратную спину, треснуть что есть силы кулаком по стриженному затылку, но оставалось, сглотнув сухой комок в горле и мысленно пообещав расквитаться, брести куда глаза глядят.

А куда они глядят у русского мужика в горе? Туда, в те «кружала», где пьют по-скотски, норовя забыться, замутить забубённую головушку.

Очнулся Серега, спустя время, на вокзале, будто вывалился ненадолго из кошмарного долгого сна, слившихся воедино дней и ночей в компании каких-то опухших рож, ночлегов в вонючих заблеванных норах, мало похожих на человеческое жилье, дьявольского питья, сжигающего и рвущего внутренности.

Во рту у Сереги — как кошки набродили, голова вот-вот лопнет; он ревнивым взглядом следил за компанией студентов, в ожидании поезда смачно трескавших пиво. Под сдвинутыми лавками, где они сидели и галдели наперебой, накопилась порядочная куча порожних бутылок. Серега, пуская слюну, предвкушал скорую поживу — ребята часто поглядывали на часы. Около студентов активно забаражировали бомжи, повылезав тараканами из щелей; но по-наглому попросить у парней посуду они не решались: от молодежки можно запросто по шее схлопотать только ради смеха.

Серега сидел на краю лавки всех ближе к студентам и имел шанс раньше прочих овладеть добычей, но, взглянув на угрюмые бомжовские хари, понял, что без драки не обойтись. Мало что ему, приблудному, навесят тумаков, то и «ментам» вдобавок сдадут — у них все «пристреляно». А-а, будь что будет…

— Милай, обличьем-то ты вроде мне знаком?!

На лавку подсела какая-то старушка, но Серега, увлеченный предстоящей «операцией», даже не оглянулся. Но, когда старушонка назвала точно серегину фамилию и имя, даже как его мать звать-величать, пришлось к ней обернуться. У бабки было смуглое, с глубокими порезами морщин, лицо и добрые, с выцветшей голубинкой, глаза.

Не сразу дошло, что это бывшая соседка Лида-богомолка. Бабушкой — копной дразнил ее Серега, будучи еще пацаном. Она обкашивала «горбушей» берег речушки и, насушив сена, одна таскала его домой, без помощников. От реки будто бы сама по себе поднималась по берегу высоченная копна и не скоро под нею угадывалась согбенная фигурка бабки. А богомолкой ее прозвали за пешие походы в церковь в дальней деревеньке; в центре поселка собор давным-давно превращен в клуб, а от другого храма на окраине остались развалины. Накануне православного праздника бабка Лида с батожком и котомицей за плечами неизменно вышагивала по обочине вдоль дорожной колеи весь неблизкий путь. Туда и обратно, летом и зимой… Старушка за тот десяток лет, как Серега ее не видел, усохла, словно уменьшилась вся, но была еще бойка и аккуратненько — опрятна. Серега застыдился вдруг своего драного и грязного джинсового костюма, мятую с перепоя, обросшую щетиной и с вылинявшим «фингалом» под глазом рожу поспешно отворотил в сторону и… увидел дерущихся над грудой бутылок, как воронье над падалью, бомжей. Рванулся было к ним, подскочив с лавки, и тут же плюхнулся обратно — все равно опоздал. Прикрыл глаза рукой: вовсе перед старухой стыдоба.

Бабка тактично промолчала, не желая, видно, ни сочувствовать, ни осуждать, спросила только: дома-то, мол, на родимщи — не Серега побывать не собирается? И попала умышленно ли, ненароком в самую потаенную и больную точку.

— Съездил бы, попроведал, свободной ты вроде, — как в воду глядела бабка.

— Денег нет, греби эту свободу! — зло вскинулся Серега и хлопнул себя по карманам, но бабка Лида обезоруживающе предложила:

— А тебе на билет дам! Отработаешь, дров наколешь. И у женщины, что в вашем бывшем доме живет, уйма дел найдется.

Серега ломаться не стал, неторопливо запереваливался на своих длинных ходулях за старушкой к поезду, брезгливо от страняясь от вокзальной сутолоки. Уже в вагоне он вспомнил и, старательно скрывая смущение, поинтересовался:

— Как внучка-то твоя поживает?

— Молюсь я за нее… — бабка Лида как-то сникла и потом всю дорогу молчала.

2.

Губернатора арестовали прямо в рабочем кабинете. Утром взорвались трезвоном все местные СМИ — губернаторский советник по делам религии протоиерей Арсений Шишадамов, собираясь в «присутствие» в Белый дом, включил телевизор и, услыхав новость, ошеломленный, тяжело опустился в кресло.