Пожароопасный период - [27]

Отношения наши с Тоней держались еще в той начальной, счастливой поре, когда душа и тело живут ощущениями новизны, слепой тяги друг к другу, когда еще не зенит отношений – надо решать, ставить восклицательный знак, либо начинать долгое, изматывающее душу сладкой и горькой тревогой выяснение этих отношений, которое бог знает еще чем окончится.

Да, в эти дни и ночи жил я небесными ощущениями. И хоть вокруг и рядом вращалась и шла иная, подчас очень заземленная жизнь, жил я небом, его высотой, восторгом. Мне недостаточно было Пашкиного опыта – с его конурой-пеналом жилища, худосочным старичком-сынулей, женой его в штапельной платьице, украшенном по вороту заячьим мехом. Мне было мало вечно поддатого, жующего пахучую резинку и просо, Жени Костоломова, мало Михаила Петровича, атакуемого неутомимым стихотворцем Дворцовым-Майским, и вовсе заброшенного собственной женой, при которой он благополучно и ветрено в свои двадцать девять лет бегал на танцплощадку.

– Странно, я ничего не слыхала! – говорила Тоня, когда я рассказывал ей о Талынцеве и «безобразиях» церковников. А, впрочем, и не могла она слышать сего, поскольку там, в Караульном, был другой гром с ясного неба – арестовали в тот вечер женщин – приемщиц молока. Ударило, прогремело, молнии воссияли!

Тоня рассказывает. Я шагаю рядом, побрякивают удила уздечки. И в ушах – голос тетки Евдокии, ее матери: «Лихоманка их возьми! Хапали, обманывали своих деревенских. Ты сам посуди, парень: принимали молоко от совхозных гуртов, занижали жирность, а потом делали списки, будто дополнительно вели заготовки от частников. А денежки между собой делили. Нахапали и ковров и хрусталя, хоромы себе и родне настроили. Жить, говорили, умеем! А как разобрались да проверили эти списки, так оказалось, что одни покойники сдавали молочко. Ага, парень, мертвые души, как ты говоришь! Ни души, ни совести».

Все перемешалось у меня за эти дни и ночи: небесное, земное. Я еще стараюсь жить небесным. Еще стараюсь.

Но вот подошел скорый поезд. Гукнул, лязгнул, замер на пять минут. Старшина-милиционер подтянул живот, поправил портупею. Поезд выплеснул несколько отяжеленных чемоданами человек. Милиционер достал платок, потер, сдвинув фуражку, лоб. У него кончалось дежурство.

– Обними меня теплее! – сказала Тоня. И я забыл земные свои недавние думы.

Прекрасно быть молодым! И как сказал когда-то товарищ Чингиз-хан, даже с колодкой на шее! Тяжело быть старым, как вон той с сумкой старушке, выпроставшейся из тамбура вагона.

– Бабушка, садись обратно! Это не твоя станция! – волновалась дородная проводница в седьмом, напротив нас, вагоне. – Ребята, помогите, она не там сошла.

Я подхватил старушку под руку, Тоня – сумки, перевязанные тряпичкой. Поезд дрогнул, собираясь трогаться.

– Грабют! – неожиданно громко закричала старушка. – Грабют!

– Останешься, бабуля! – я схватил в беремя невесомое птичье ее тельце и уже на ходу подал в руки проводнице.

– Помогите! – старушка продолжала трепыхаться.

– Ну вот и милиция! Сработала.

– Пройдемте, молодые люди!

– Вовка, не сопротивляйся, а то побьют! – шепнула Тоня.

В дежурной комнате линейного отделения, куда привел нас бдительный старшина, курил возле графина с водой младший лейтенант – с ромбиком пединститута на кителе – худой, невыспавшийся.

– Зачем уздечка-то? – сухо, без всякого интереса спросил он.

Я взъерепенился:

– А локомотив хотели увести! Не понятно разве?

– Понятно, понятно. Обыскать! – резво приказал он старшине и тот надвинул на меня тугой живот, пытаясь заломить мне руку.

– Не прикасайтесь. Опричник! – я вывернул карманы брюк с автобусной мелочью и мятыми рублями.

Толстый старшина выжидательно посмотрел на свое начальство. Тот не реагировал.

– Примечаю, товарищ лейтенант, ходят тут который уже вечер!

– Не стыдно вам, мужчины! – горячо воскликнула Тоня, светясь вспыхнувшим на щеках румянцем.

– А это, девушка, лишнее! – посуровел и окончательно проснулся младший лейтенант. – Документы есть?

– Какие документы! На дело шли.

– Володя, не задирайся, не поймут юмора.

– Верно, не понимаем, девушка. Придется вашего кавалера задержать до выяснения личности.

Меня разбирали смех и досада. Я тискал в руках дурацкую эту уздечку, не решаясь взглянуть на Тоню, сознавая глупость ситуации. Проторчим здесь бог знает сколько, а Тоне еще скакать ночной степью домой. Ах, боже мой!

Толстый старшина попил из графина, кашлянул, козырнул и вышел. Младший лейтенант закурил папироску, стал писать в толстой тетради.

– Вы в бога верите, товарищ лейтенант?

Он поднял на меня посветлевший, хрустальный взгляд, усмехнулся.

– Верю, не верю. Сидите, не мешайте работать!

– Почему это – сидите? – Тоня заходила по комнате, нервно сжимая кулачки. – Я-то надеюсь, свободна?

Младший лейтенант меланхолично кивнул:

– Вы – да!

И Тоня пошла за моим удостоверением, которое «в кармане пиджака, а пиджак на гвозде в моей комнате с окошком». Мне не хотелось отпускать ее одну в темноту улицы, в чужую темноту с бледным светом редких фонарей, но в решимости и воинственности ее позы, с какой она подступала к дежурному, в сверкании в глазах, напористости, чувствовался характер, и меня внезапно обдало теплом нежности и одновременно гордостью за свою горячую подругу. Я любовался ею, как тогда, в первый раз в Караульном, на подворье, на колке дров – «покажи силу!»