Пожароопасный период - [18]

Нет, к богу! Надо думать о высоком.

Пока я размышлял таким вот образом, В. Д., отнеся посылочную провизию в холодильник, вернулся и сакраментально произнес:

– Энгельс был прав, старик!

Меня обдало жаром. В голове закрутилось, завертелось, наскакивало одно на другое, проворачивалось, скрежетало, выбивало из колеи – напрочь. Я уже не «слушал, не внимал, что там говорит В. Д., ведь так укоренилось в сознании то знаменитое, еще более сакраментальное – «Энгельс был не прав». И тут – на тебе! Да он же, черт возьми, этот В. Д., ренегат, отступник, двурушник!

Неужели сломался? Там, на берегах Понта?

Я вспомнил тишайшего Ивана Захарыча, фельетон на него. О, это, как ни говори, все же был поступок! Вспомнил директора хлебозаводика, под которого В. Д. копал. Многодумные труды по ниспровержению Гомера и вообще всей античности: тоже, хоть и донкихотство, а поступок, достойный понимания. А тут?

Я посмотрел на свои носки и поднял на хозяина пристальный взгляд. Он сидел, нога на ногу, в глубоком мягком кресле, как-то великолепно вписываясь в него всем своим могучим телом.

А что сказано в трудах Гегеля про персиковый сок? – просил я, нахальничая.

– Ничего.

– Как это ничего? Может, это телесная субстанция?

– Пожалуй, что так. Но я, в сущности, идеалист!

– Так зачем же вы поселились в Персиково? – покосился я на таз с яблоками. В. Д. вытянул ноги истомно и таз оказался задвинутым далеко в угол.

– Здесь, в Персиково, рождается первая ячейка обозримого, недалекого будущего. И я, естественно, считаю долгом своим присутствовать при его рождении и рассказывать в меру способностей об этом опыте, – он скромно опустил взгляд.

Он, кажется, того – серьезно? Неужели настолько серьезно, совсем не шутит, или принимает меня за дурака, издевается? Я был уже склонен отрицать в нем всякое чувство юмора, проблеск его, даже малую кроху, но продолжал запальчиво:

– Раньше интеллигенция ходила в народ, чтоб пробудить в нем общественное сознание, учила грамоте, помогала, врачевала, наконец.

– Вздор! – покачал ногой В. Д. – Известна судьба народничества.

– Зато теперь современный интеллигент приехал на готовенькое, получил современное жилище, сочно хрустит яблоком, пьет соки и анатомично изучает: что из этого выйдет дальше? Так?

– Ну, допустим, жилище мне купила Любовь Васильевна!

– Что за меценатка такая?

– Мама моя. Она заведующей базы работает.

– Любовь Васильевна – мама?

– У нас так принято называть родителей.

Мне стало не по себе: у нас так не принято. Мама есть просто – мама. Захотелось домой – к простым завалинкам, к коровьему духу стайки, картофельной ботве, к подсолнухам, к железному громыханию тракторов, духу кузницы, поля, к зябкой колодезной воде со льдинкой в ведре, от воспоминания о которой пробежал меж лопаток холодок. Но я спросил:

– До института вы где работали?!

– Нигде. Отдыхал. Потом Любовь Васильевна устроила. Ах да! Вам это не нравится, юноша. Но вы меня так бесцеремонно допрашиваете, что, право, не знаю.

Я поднялся, открыл форточку. С улицы пахнуло зеленой травой, горячим асфальтом. Паучок, что продолжал выделывать свои упражнения, качнулся на стропах и заспешил вверх.

– Закройте форточку! – сказал В. Д.

Я не расслышал.

По улице пролетел мотоциклист, за ним увязался с лаем беспородный пес. Полаял, покрутился за своим хвостом. Возник вдруг старик с гармонью:

Над деревнею летела

Пара истребителей.

Девки, дайте по рюмашке

Помянуть родителей.

– Кузьма приехал опять, смущает деревню! – поморщился В. Д.

– Он, говорят, один не согласный?

– Один? Да нет, еще есть сочувствующие, но притихли. Знают, что завернем в бараний рог.

А Кузьма уносил гармонь все дальше, по заогороды, в степь, откуда донеслось хрипловатое, вызывающее показательному Персикову:

Эх, теща моя,

Буду разводиться.

Твоя дочка спит и спит,

Не хочет шевелиться.

Сделал проигрыш, присвистнул и опять:

Ах, зять, мой зятек,

Не надо разводиться.

При хорошем мужике

И камень шевелится.

– Русь! – сказал я с наигранной патетикой, наблюдая за В. Д., – запишу. Пашка Алексеев в свой роман вставит.

– Этот ветродуй роман сочиняет? Смешно!

Пора было уходить. Я ругал себя за потерянное воскресенье – Михаил Петрович приглашал на рыбалку! – ругал за бестолковое сидение в этом интеллектуальном склепе. «Скушно, господа!» – как сказал бы товарищ Гоголь и Пашка Алексеев. Жалелось, что не распрощался раньше, не догнал старика Кузьму. Он где-то сейчас далеко в степи – ищи-свищи! – наигрывает сусликам и кузнечикам свои персиковские страдания и обдумывает, как бы половчей опять умотать от старухи в Кутырево, куда не дошли еще нововведения.

– Бугров ждет материал, когда привезете? – спросил я, чтоб было что спросить делового на прощание.

В. Д. шевельнул ногой в китайском тапочке, посмотрел в потолок.

Я хлопнул дверью, вышел на улицу, все еще чувствуя спиной холодноватый взгляд великого нашего сотрудника. Вспомнились строчки Мартынова: «Богатый нищий жрет мороженое, пусть обожрется, мы – враги!»

– Мы – враги! – произнес я вслух, выходя со двора на глянцеватый, показательный асфальт тротуара. Лохматый беспородный пес, пробегавший мимо, лизнул мне руку.