Пожароопасный период - [11]

Пашка ждал от меня каких-то новых необыкновенных поступков, следя за мной влюбленно и настойчиво, а я все никак не оправдывал той роли, которую он придумал мне с того, поразившего его воображение, вечера. Благо, хоть вечерами он таинственно исчезал, а по утрам появлялся на студии или в редакции, пахнущий столярным клеем, стружкой. И восторженно сообщал, что «опять обнаружил в себе талант столяра-краснодеревщика»: мол, к рождению сынули обставлю свою комнатуху мебелью личного изготовления.

– Слыхали? – сказал Пашка. – В районе до конца уборки сухой закон ввели!

– Слыхали! – в голос ответили мы с шофером.

А на выпасах, куда мы свернули с пыльного большака, не доезжая села Караульного, все было, как в прежние, памятные с детства, трезвые времена. Коровы трезво и сочно хрумкали свежую зелень кукурузы. Доярки резво подключали бидоны к доильной установке. Умильно тарахтел бензиновый моторчик. В разморенную жару полуденного стана, пахнущую скотом и кизяками, подкидывал сладковатого дымка отработанных газов. Блаженно покуривали пастухи, отпустив оседланных лошадей кормиться возле коров.

– Дожжа бы! – лениво промолвил один, дымя самокруткой.

– Теперь бы – дожжа! – кивнул другой, устраиваясь на валун соли-лизунца.

Пастухи трезво покивали пергаментными носами, поглаживая в ладонях полированные короткие кнутовища: «Наше дело маленькое, говорите с начальством!» Бригадир же дойного гурта – начальство! – резво барабанил в мой блокнот сведения, ревниво следя, чтоб все верно записывал. Пашка ходил по стану, попинывая кизяки, любовался природой. За ним увязался бык-производитель: то ль привлекли его красные Пашкины носки, то ль почувствовал в нем родственную душу. Бык пыхтел в пяти шагах от Пашки, кося острым зрачком на коров. Бригадир, настороженно взглядывал на Пашку и коров, охотно и железобетонно барабанил в микрофон.

– Но вот! – надвинул глубже соломенную шляпу бригадир. – Должно ладно получиться, у меня легкая рука! – пошагал, насвистывая и покрикивая. – Эй, бабоньки! Эй, разведенные-холостые! Чтоб вас комары-мухи защекотали, пошевеливайтесь бегом.

Мимо прошагал к машине Пашка, зверовато оглядываясь и отмахиваясь от наседавших на свежее оводов.

– Глянь, какая большая корова, а вымя маленькое!

«Корова» сопела теперь возле мешков с комбикормом, расшвыривая их, как легкие мячики.

– Бык это, Пашка. Потише, а то засмеют!

– Какая гора.

Но ничего случайного не бывает. Надо было говорить еще с самим рабочим классом – с доярками. Они отчужденно поглядывали на молодцов с блокнотами и магнитофоном, азартно и картинно покрикивая на животных.

– А не холера не знаем! – отмахнулась от моего вопроса пожилая доярка, массажируя корове вымя. – Узнаем, когда к кассиру придем за зарплатой. Вон седьмую флягу наливам, а на пункте опять шесть запишут.

– Раньше хоть бутылочку в конце дойки бригадир выставлял, а теперь не знам, чем угостит, разве диколоном, или политурой, – хохотнула другая, помоложе – ты, парень, не торопился бы с заметкой, а посмотрел бы получше, разузнал. Поезжай в село, все узнашь. Да стой ты, холера, не егозись, все глаза хвостом выбила! – молодайка подхватила бидон и побежала, хлопая калошами, к фляге.

И тут я поймал себя на суеверной мысли, что это бодрое, отработанное интервью бригадира, загадочные реплики доярок – одна цепочка событий, что всколыхнула Городок и его окрестности те громобойные полчаса нашего выступления с Талынцевым. Да, почему-то так уж складывалось в моей жизни теперь, что всякое, даже незначительное событие, разговор, поступок я невольно связывал с этим выступлением.

Ничего случайного не бывает?.

Из полупустой, гулкой дирекции совхоза, где щелкали калькуляторами бухгалтера и звонко, как в жестяном баке, вызванивали мухи, я позвонил Бугрову и договорился остаться в Караульном до завтрашнего дня. Шеф удовлетворенно крякнул в трубку и добавил, чтоб Алексеев возвращался домой: жену его Татьяну увезли в роддом и, кажется, рожает.

– Ка-ак рожает? Уже! – смутился Пашка. – Мы только семь месяцев беременны.

7

Мужика слегка «водило», но твердо, со старанием прижимая к груди кулек пряников, он достиг прилавка, положил кулек на стеклянную витрину, нагнулся, напряженно разглядывая парфюмерные флаконы.

– Не присматривайся, не дам! – с привычной миной брезгливости на лице произнесла продавщица.

– Тася, не будем. Не будем, Тася! Покажи вон тот, с сиреневой промокашкой, – заворковал мужик, стараясь расположить строгую женщину.

– Лосьен от пота. Неужели халкать будешь? – она так же брезгливо, отстраненно подала флакон-

Мужик повертел его, будто дорогую игрушку, прочитал, шепча, цену – шестьдесят восемь копеек! – полез за деньгами.

– Тася, на двадцать рублей.

– Тебе не дам, сказала. И так еле дыбашь! – и кивнула уже уверенно в мою сторону. – Вот разве что на него отпущу.

Я роюсь в завале книг на другом конце прилавка. Среди макулатуры, ее хватает в Городке, попадается стоящее, за которым гонялись в Москве мои гуманитарные однокурсники. А под прилавком, в пыли и неразобранном ворохе плакатов, заманчиво блеснули еще золоченные корешки фолиантов. И страсть обуревает мной, хоть и в кармане не густо. Но этот мужик так гипнотизирующе смотрит.