Пожалуйста, позаботься о маме - [40]

— Неужели ты не можешь идти помедленнее, я не успеваю за тобой… Куда мы так торопимся? — Когда ты останавливался подождать ее, она смущенно улыбалась и спрашивала: — Я иду слишком медленно, да?

Она говорила тебе:

— Прости, но что подумали бы о нас люди, увидев, как один из нас все время мчится вперед, а другой остается позади? Они решили бы, что эти двое настолько друг друга ненавидят, что даже не желают идти рядом. Нехорошо выставлять себя в таком свете перед другими людьми. Я ведь не пытаюсь взять тебя за руку, просто давай пойдем немного помедленнее. Что ты будешь делать, если потеряешь меня из виду?

Должно быть, она предчувствовала, что когда-нибудь так и произойдет. С тех пор как ты познакомился со своей женой, она часто просила тебя идти помедленнее. Но как ты мог не замедлить шаг, когда твоя жена просила тебя замедлить течение вашей ускользающей жизни? Ты останавливался и ждал ее, но никогда не шел рядом с ней, спокойно разговаривая, как ей этого хотелось. Никогда.

С тех пор как пропала твоя жена, тебе кажется, что твое сердце вот-вот разорвется, стоит только вспомнить о быстрой ходьбе.

Ты мчался впереди своей жены всю вашу жизнь. Порой ты поворачивал за угол, даже не оглянувшись на нее. Когда жена окликала тебя издали, ты сердито ворчал, почему она так медленно плетется. И так незаметно пролетело полвека. Когда ты останавливался подождать ее, она подходила к тебе с раскрасневшимися щеками и с улыбкой говорила:

— И все-таки я прошу тебя идти немного помедленнее.

Теперь ты вынужден признать, что так вы и жили всю жизнь. Но с того момента, как ты сел в вагон сеульского метро, в тот день, когда вас разделяло всего несколько шагов, твоя жена не смогла тебя догнать.

Ты поднимаешь больную артритом ногу, которую недавно прооперировали, и вытягиваешь ее вперед, сидя на крыльце и наблюдая, как девочки жадно поглощают недоваренный рис с кимчхи. После операции ты больше не ощущаешь боли, но теперь левая нога не сгибается.

— Хочешь, приготовлю тебе грелку?

Ты почти слышишь, как твоя жена произносит эти слова. Ты вспоминаешь ее руки, усыпанные темными веснушками, руки, которые ставят кастрюлю с водой на плиту, а затем окунают полотенце в горячую воду и прикладывают к твоему колену, даже если ты ее об этом не просил. Каждый раз, когда ты смотрел на ее некрасивые, распухшие от работы руки, осторожно прикладывающие полотенце к твоему колену, ты надеялся, что она переживет тебя хотя бы на один день. Ты надеялся, что, когда ты умрешь, руки жены в последний раз закроют твои глаза, омоют твое холодное тело в присутствии детей и оденут тебя в саван.

— Где же ты? — кричишь ты, чья жена пропала, ты, оставшийся совсем один, сидящий на крыльце, беспомощно вытянув ногу.

Девочки убежали, едва закончив свою скудную трапезу. Ты кричишь, изо всех сил стараясь подавить рыдания, рвущиеся наружу с тех пор, как пропала твоя жена. Ты не мог кричать или плакать в присутствии детей и невесток, но теперь, охваченный слепой яростью, ты уже не можешь сдержать слез, и они неудержимо струятся по твоему лицу. Ты не плакал, когда соседи хоронили твоих родителей, которые с разницей в два дня умерли от холеры, свирепствовавшей в деревне. Тебе тогда и десяти лет не было, но ты не мог заплакать, хотя очень этого хотел. После похорон ты спустился с горы, дрожа от холода и страха. И во время войны ты тоже не мог плакать. У твоей семьи была корова. Днем, когда в деревне находились южнокорейские солдаты, ты вспахивал поле на этой корове. В те дни солдаты северокорейской армии под покровом ночи спускались с гор в деревню и похищали людей и коров. Поэтому на закате ты отводил корову в городок, привязывал около полицейского участка и укладывался спать, прижавшись к коровьему брюху. На рассвете ты возвращался в деревню с коровой и снова принимался вспахивать поле. Однажды ночью ты не пошел к полицейскому участку, думая, что северокорейские солдаты ушли из ваших мест, но они ворвались в деревню и попытались увести корову. Ты не отпускал свою корову, хотя они жестоко избивали тебя. Ты побежал за коровой, оттолкнув сестру, которая пыталась помешать тебе, и даже когда тебя ударили прикладом ружья, ты не заплакал. Ты не проронил ни слезинки, когда тебя вместе с другими жителями деревни бросили в затопленное водой рисовое поле, объявив тебя реакционером, потому что твой дядя был полицейским. Ты не заплакал, когда бамбуковое копье пронзило твою шею. И вот теперь ты рыдал во весь голос. Ты понимаешь, как эгоистично было желать, чтобы твоя жена пережила тебя. Из-за своего эгоизма ты закрывал глаза на серьезную болезнь жены. В глубине души ты наверняка догадывался, что жена, которая, казалось, крепко спала, когда ты поздно ночью приходил домой, не открывала глаза, мучимая жестокой головной болью. Ты просто не задумывался об этом. В какой-то момент ты стал замечать, что жена выходила во двор покормить собаку, неожиданно устремлялась к колодцу или собиралась куда-то идти, но замирала около ворот, забыв, куда направлялась, и, в конце концов, беспомощно возвращалась обратно в дом. Ты спокойно смотрел, как твоя жена вползала в комнату и без сил падала на подушку, лицо ее было искажено болью. Ведь прежде только ты испытывал боль, а жена всегда ухаживала за тобой. Время от времени твоя жена жаловалась, что у нее болит живот, а ты неизменно отвечал, что у тебя ломит спину. Стоило тебе заболеть, твоя жена ласково касалась твоего лба и потирала тебе живот, а затем спешила в аптеку за лекарством и непременно готовила для тебя фасолевую кашу, но, когда она чувствовала себя неважно, ты лишь советовал ей выпить какое-нибудь лекарство.