Поздняя повесть о ранней юности - [4]

…Разбудил меня часов в пять утра командир минометной роты старший лейтенант — веселый, смуглый, всегда всех подначивающий балагур. Жаль, не помню его фамилию, а вот внешность помню. Был он ниже среднего роста, со смоляными волосами, всегда улыбался. Разбудил и шутливо, с подначкой сказал, что батальон построен и надо вести, а командир, как сказали, у нас ты… Мне ничего не оставалось, как вскочить и действовать. Выбежал на улицу. Батальон стоял, многие меня знали, начались шутки, среди них и обидные. Я забрался в тачанку, где уже сидел радист, и выехал в голову колонны. Потом подошел тихонько к командиру 1-й роты и сказал, чтобы начали движение. Часа два мы двигались в темноте. Я подсвечивал на карту. К рассвету мы пришли на место. Приехала кухня, начали кушать. Меня окружили офицеры, стали спрашивать, как я в темноте ориентировался, подсмеивались, а мне все казалось, что идет какая-то игра в оловянных солдатиков, и если бы не звучали слова, брошенные кем-то в темноте: «холуй, мухобой, шестерка», — все было бы хорошо и даже приятно.

Дальше все шло как надо. В восемь часов утра включили рацию, комбат потребовал к себе 1-ю роту, всем остальным — ждать. Сколько ждать, кого ждать — ничего не сказал. Чуть позже приехал майор Пенкин. Оставив оседланную лошадь мне, попросил ездового отвезти его на тачанке в полк. Попрощался со всеми. И такое грустное лицо у него было — вот-вот заплачет. Видно знал, что по возрасту отставку получил, а это никогда не радует.

Когда вернулся ездовой, мне показалось, что я засиделся в тылу, тем более, что появились уже и адъютант и заместитель комбата. Собрал в вещмешок пару банок тушенки, буханку хлеба и флягу с водкой, сел верхом и подался на передовую выполнять свои «холуйские» обязанности. Подъехал к реке. Старики-саперы чинили маленький мостик, а откуда-то немец тревожил их из миномета, постреливая бесприцельно по площади, очевидно, не очень им владея. Один солдат мне говорит, куда, мол, ты на дырявой лошади едешь и показывает. Я спрыгнул, смотрю, а у лошади осколочный разрез на брюхе. Как бритвой срезано, и кишка висит петлей. Я снял седло, солдат говорит: «Пристрели». Я не смог, отпустил ее. Она пошла от меня на поляну, а кишка вылезала все больше и больше.

…Комбата нашел после полудня в какой-то яме у дороги. С ним были офицеры из нашего батальона. Сказал, что прибыл и, тихонько: поесть, мол, принес. Помнил, что ел он последний раз вчера вечером. Комбат отмахнулся. Я не настаивал. С хутора на взгорке били пулеметы, и мы до вечера ползали по кювету на четвереньках.

Когда стемнело, вперед двинули одну роту. Через короткое время поднялась стрельба, крики. Затем стрельба утихла, стали слышны стоны раненых. Прибежал ротный, весь возбужденный и грязный. Комбат ругал его, говорил, что посылал воевать, а не вести роту на убой, потом собрал всех, кто был под рукой. Набралось человек 30–35. Он повел их в сторону от хутора. Метров через 600–800 развернулся на 90° и опять во весь рост через поле до железной дороги. У насыпи опять на 90° влево. Пригнувшись, подошли прямо к домам. Немцы не сделали ни единого выстрела. Мы швырнули по гранате, прокричали ура, пальнули из автоматов — и в хутор. В домах — никого. Немецкие шинели и мундиры висят, автоматы и винтовки на месте, а немцев нет. Пошли в поле, собрали раненых и, вернувшись, метнулись за железную дорогу. Там стояли 2 или 3 каменных дома, но и в них тоже никого не было.

По карте — в километре маленький городишко, туда комбат послал две роты, а мы остались в подвале двухэтажного дома. На столе горела свеча, офицеры склонились над картой, что-то решали, спорили. А я смотрел на нового комбата и думал: «По всему видно, что надежный он человек и, наверное, опытный. С таким можно дела делать, не страшно».

Не успел подумать, прибегает из городка связной от командира. Говорит, что заняли оборону по одну сторону площади в центре, а по другую — немцы ходят и разговаривают. Наших не обнаружили. Ротный спрашивает: «Как быть?». У связного кровь из рукава шинели капает: шальная пуля выше локтя мякоть пробила. Командир осмотрелся, увидел меня и послал в город. Предупреди, мол, чтобы до утра сидели и постарались себя не обнаружить. Я расспросил дорогу у связного и пошел.

…Одному на пустынной дороге жутковато. Вдоль дороги деревья и кажется, что за каждым враг. А когда в улицу вошел, то совсем плохо стало от страха. Впереди слышны голоса немцев: разговаривают не таясь. Я иду прямо в сторону их голосов. Связной говорил, что справа должен быть костел, а слева в подворотне наши. Вдруг шепотом зовут: «Иди-ка, парень сюда». Пригнулся — и к ним. Стоит станковый пулемет и при нем расчет. Старшего сержанта я узнал. Прошлой ночью он меня «холуем» обозвал. Спросил, где ротный. Оказалось — в костеле, вход в который с противоположной стороны от подворотни. Я встал и, ступая на носки, перешел улицу и пошел вдоль стены костела. Опять вдалеке слышны голоса немцев и рокот автомобильных моторов. Иду, касаясь правым локтем стены. Темень беспросветная. Вдруг навстречу — фигура с двумя рядами белых пуговиц. Немец. Впереди и слева опять их голоса. Я шепотком: «Хенде хох». Немец поднял руки, а я уже за спиной у него, автомат упер ему в поясницу. На спине у него бак железный. Я подумал: огнемет! Подтолкнул его к пулеметному расчету, обыскал: за спиной термос, в котором сигареты, табак, спички, а в руках два котелка с горячей картошкой. Расчет поужинал, а я отправился опять в костел. Сказал ротному все, что надо, рассказал, что немцы у него под дверью ходят, но он был сильно увлечен беседой с поляками, среди которых были и молодые паненки.