Поздняя повесть о ранней юности - [23]

Остановились в нерешительности и испуге. В этот момент из подвала вышел полицай, волоча по земле одну из бабушек. Подтянул, без труда забросил ее в телегу, спокойно вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в голову. По-хозяйски спокойно повернулся и пошел в подвал. Нас он не заметил. Надо было быстрее убегать…

Я потянул за руку Женю, но он не сдвинулся с места. Взяв у него сумку, где стоял обернутый полотенцами котелок с кашей, я закинул его руку себе на шею и потащил домой. Ноги его не шли. Я буквально приволок его домой, уложил в постель, затопил печку, сварил еду и пытался его растормошить.

Значительно позже я узнал, что такое шок и как можно вывести из этого состояния. А тогда мне было 12 лет, а ему 8. Примерно через четыре часа он сначала начал водить глазами, вроде бы рассматривая, но не понимал, где он находится, а потом сел в кровати. К котелку с кашей, который несли старушкам, мы не притронулись.

В конце марта мама приехала из Сурско-Литовского, а у нас кончились дрова. Утром, когда было еще темно, я отправился на поиски. Где-то на улице Жуковского я оторвал три доски от еще не до конца изломанного забора и потащил их через дворы домой. Когда я вышел на свою улицу, прямо перед собой увидел трех полицейских-латышей с винтовками. Они рассмотрели меня, велели положить доски на землю. Один повел меня в сторону Лагерного рынка, двое не спеша пошли вниз в сторону Дачной.

Полицай привел меня во двор 5-го почтового отделения, где уже находилось много народа, человек двести, а может и больше, в окружении полицейских и немецких солдат. Двор со всех сторон был огорожен высоким забором, и убежать оттуда было невозможно. Огромный полицай, очевидно, старший, предупреждал, что при попытке побега будут стрелять. Полицаи и немецкие солдаты стояли по периметру двора с винтовками в руках.

Через некоторое время со двора начали выводить людей группами по тридцать человек в сопровождении одного немца и одного полицая и усаживать в огромные крытые грузовики, большая колонна которых стояла на Лагерной. Дворы на улице с двух сторон были блокированы полицией.

Я пытался «улизнуть» со двора, стараясь не попасть в отсчитываемые тридцатки, переходил из одного угла двора в другой, но не получилось. Попал в последнюю машину. В кузове лежали лопаты и кирки.

Нас привезли на территорию нынешнего предприятия «Цветы Днепропетровска», там проходил противотанковый ров от Запорожского до Криворожского шоссе. Теперь это улица Днепропетровская. На этом месте расстреляли в ноябре ту колонну людей, которых мы видели возле универмага. Со стороны хозяйственного двора ров был наполнен трупами. К противоположной стенке рва доползали, видимо, только раненые и добитые позже. Картина страшная, хотя в последующее время я видел лагеря смерти в Германии… Там тоже не менее страшно, но этих я видел в колонне живыми. Среди них были наши соседи, с которыми мы были близки.

Расстрелянные в ноябре и едва присыпанные мерзлой землей, они оказались снаружи под лучами весеннего солнца. По дну рва ходил молодой немецкий офицер с пожилым унтером, очевидно профессионалом. Они штыками открывали рты жертвам, отыскивая золотые коронки. На дне рва, у противоположной от нас стены, сидела крупная молодая женщина с двумя прижавшимися к ней детьми. Кирками долбили мерзлую, уже чуть подтаявшую сверху землю, нашпигованную стреляными гильзами всех калибров, среди которых попадались и гильзы отечественного образца. Это стреляли полицаи.

Когда почти стемнело, нас отпустили. Как я добрался домой, не помню. Несколько дней я был без сознания, мама говорила, что у меня было воспаление легких. Она меня едва выходила.

В 1944-м, когда я уже был в армии, во взвод разведки вместе с нами попал и Борис Эльберт, одессит, эвакуированный в 1941 году и работавший почти всю войну в тылу на оборонном заводе. Его родные остались в Одессе и благополучно пережили румынскую оккупацию. Когда в начале 1944 года там стали править немцы, всех расстреляли: родителей, брата, сестер и многочисленных родственников. Борис с трудом отпросился на фронт, участвовал в Белорусской операции, будучи в роте автоматчиков, был ранен. С первым плененным немцем он обошелся как-то странно: долго смотрел ему в глаза, а потом отвернулся, стараясь больше его не видеть.

Войдя в Восточную Пруссию и пройдя по ней около сотни километров, мы не встретили ни одной живой души. Однажды совершенно неожиданно, выйдя из леса, мы попали на какую-то маленькую железнодорожную станцию, где скопились двести или триста эвакуированных и 15–20 военных. Нас было восемнадцать человек. Мы стояли молча вокруг редкой цепочкой с автоматами наизготовку. Первым отреагировал немецкий офицер. Он медленно достал пистолет и отбросил его шагов на десять, затем все остальные бросили туда же свое оружие.

Из толпы гражданских отделился старик и пошел прямо ко мне. Подойдя почти вплотную, он спросил по-русски московское время, подобострастно объясняя, что теперь они должны свои часы перевести по Москве. У меня часов не было. Я повернулся, чтобы спросить у кого-нибудь. Рядом стоял Борис. Я не узнал его. Он был бледный, с трясущимися искусанными до крови губами, со слезами в глазах.