Поздний развод - [166]

Последняя ночь

Упала вдруг звезда с неба. Содрогнулся пес Балак, и все его члены охватила дрожь. Закричал он изо всей силы: «Чур не я и не моя семья…»[15]

Шай Агнон

Всё?

Начинать?

Сейчас?

Приступаем?

Это последняя ночь?

Я бегу по тропинке на его запах. Меня освещает луна и гремит, волочась за мной, порванная цепь. Все-таки я прорвался в эту симфонию. Как тебе больше нравится – собака или образ собаки? Фантазия или реальность? Или, может быть, пополам того и другого? Отвечай не задумываясь! Барабан или труба? Опера или рэп? Мистика или рационализм? Я пока полаю, чтобы прочистить горло. От первого лица? Или от второго? Можно и от третьего. Исполню любой твой каприз! Только дай мне вырваться на свободу!

Сердце так и колотится. Ошейник стягивает мою шею, и такой же ошейник я ношу внутри своей головы. Этот монолог взрывается внутри моего черепа. Начинать? Записываешь? Вой зверя вмещает в себя всю его душу целиком, она вырывается у него из пасти и, покружив, возвращается в свою конуру, но вот в чем штука – станет ли кто-нибудь слушать? Так начинать?

Я видел сон… Что? Продолжать бежать?

Монолог должен быть… Что? Ты уже давно записываешь? Эй, минуточку!.. Вообще, ты меня извини, но эти твои монологи… ну что за безвкусица? Какое-то лицедейство. Есть у тебя что рассказать – возьми и расскажи просто, от своего имени, как нормальный автор. А то получается, что ты перекладываешь ответственность на других. К тому же это ненатурально. В жизни таких монологов никто не произносит. Где ты видел, чтобы люди одновременно делали и рассказывали о том, что делают, думали и говорили о том, что думают? Смотрели, видели и тут же описывали бы себе, что они видят? К тому же твои рассказчики делают вид, будто не знают, чем все закончится, – сплошное притворство. Что? Отождествляют? Да, я слышал об этом. Теперь, стало быть, ты хочешь превратить читателя в собаку? С превеликим удовольствием. Додумывают? И это пожалуйста. Прилежный читатель это умеет – и за реальность, и за фантазию… Что имитируешь? Поток сознания? Ну насмешил. Если бы кому-то удалось засунуть в сознание микрофон, на выходе не было бы никакого потока – был бы водоворот. Там не пробелы с пустотами, там – бездны. Брызги мыслей оседают на зыбких предметах, звуки, запахи, осколки информации прячутся в памяти, в этой колыбели неорганизованных, беспорядочных чувств. И нет там никаких «резко ответил он» или «лучи солнца окрашивали морскую гладь». Где поток сознания и где реальность? Тебе не поток сознания нужен, а полифония.

Дай-ка я кое-что тебе скажу… секундочку… Это, конечно, не мое дело, но все-таки старик Рацио тоже немного в таких вещах разбирается. Да, я немного понимаю в теоретическом мышлении… Это было в прошлое воскресенье; я еще ничего не знал, только мучился легким предчувствием, в воскресенье, помнишь? Серый и тяжелый дождливый день. Из тумана ко мне выходят две собаки, этакие полуобразованные, грузные серые местные собаки. Прыгают ко мне в конуру, виляют хвостами и приглашают меня прочитать лекцию в местном кружке для собак Восточной Галилеи.

– Вы здесь столько лет и совсем не принимаете участия в жизни сообщества, только иногда по ночам раздираете всем сердце своим лаем. Самое время устроить что-то более позитивное.

В дождь? Вечером? В моем возрасте? Мне еще мой монолог готовить к последней ночи. Но они настаивают.

– По слухам, вы со своей хозяйкой выписываетесь, а мы так и не выслушали вас. Не беспокойтесь из-за дождя, если пойдет дождь, мы организуем для вас корову, вы спрячетесь под нее и не вымокнете.

О чем мне им рассказывать? О проблемах собак, выросших в кибуцах? Или о том, как изменился запах Израиля? Или вообще об образе Балака в романе Агнона?

Нет, нет, ни в коем случае, вот где у меня сидит этот провинциализм. Если уж открывать рот, то ради такой речи, которая будет говорить со всем миром. Манифест о состоянии литературы. Назовем его «Между лаем и укусом».

Ночью я прибыл к ним в одну из пещер Рош-а-Никры, как раз у белой скалы, прямо на берегу моря. Десять кобелей и сучек уже ждали меня, виляя хвостами в знак дружбы и одновременно дрожа от холода. Меня окружили и обнюхали – вынюхали, можно сказать, до дна. Наконец я не выдержал и закричал:

– Займите места!

Я начал:

– Литература в тяжелом положении. У живописи есть будущее, у нее безграничные возможности, у нее всегда найдутся новые материалы. В скором времени краски и холсты будут оцифрованы, и они станут подвижными. Художники смогут пользоваться достижениями химии и получать новые оттенки цвета. То же самое в музыке – в ближайшее время и звук инструмента, и голос, все тоны и оттенки звучания разложат на атомы, и музыку будут играть с помощью лазеров. Но что станется с нашей старой доброй литературой? Можно ли при всем желании, при любом писательском таланте снова возложить на язык старую ответственность? Материал устал – сколько можно его выжимать?

Я двинулся легким шагом и продолжил:

– Я предсказываю оскудение литературы. Молотилка истории все ближе и ближе, она приближается с треском, водитель в кабине уже не молод, он устал, на нем странная каска, у него трубка в зубах, и на губах его играет улыбка. Жатва окончена. Никто и не помнит, какой стебелек был весной – зеленый, истекающий соком, – золотой стебель сорвали, вытряхнули из него семя, и теперь осталась только солома, она рассыпана по голой земле.