Поздние вечера - [16]

Но вот как он сам написал о себе в шутливом отрывке незаконченной автобиографии:

«…Интересное в моей жизни начинается с 1918 года, когда я с группой товарищей организовал в городе Борисоглебске ячейку комсомола. Мы устраивали митинги, бегали по собраниям, писали статьи в местную газету, которая их упорно не печатала; я имел даже наглость выступить с публичным докладом на тему „Есть ли бог“ и около часа испытывал терпение взрослых людей, туманно и высокопарно доказывая, что его нет. Это было ясно само собой: если б он был, он не вынес бы болтовни пятнадцатилетнего мальчишки и испепелил бы его на месте.

В город пришли казаки и искрошили 300 человек наших. Казаков выгнали. Наступил голод, меня послали в уезд собирать хлеб. Летом опять пришли казаки, и я вступил в отряд красной молодежи. Через две недели мы с треском выставили казаков из города, а еще через месяц они опять нас выставили. На этот раз я остался в городе и попробовал вести среди белых пропаганду. Но в красноречии мне не везло никогда: комендант города отдал приказ о моем аресте, пришлось скрываться и прятаться.

Потом их выгнали опять.

Весной 1920 года я отправился добровольцем на польский фронт и был назначен политруком роты. Здесь я увидел настоящую войну, по сравнению с которой наши домашние делишки с казаками показались мне детской забавой. Некоторое время я пытался разобраться в своих впечатлениях и решить, что ужаснее: сидеть в окопах под артиллерийским обстрелом, или бежать, согнувшись, по голому полю навстречу пулеметному огню, или отстреливаться от кавалерийской атаки. Я отдал предпочтение пулемету. Эта холодная, расчетливая, методически жестокая машина осталась самым сильным впечатлением моей семнадцатилетней жизни.

После фронта я вернулся в свой город. Там был новый фронт — бандиты.

До 24 года я был на партийно-комсомольской работе, побывал на Дальнем Востоке, на Урале. В 24 году я приехал в Москву…»

Если бы для характеристики манеры, в которой написан этот отрывок, надо было бы выбрать одно-единственное слово, я избрал бы слово: антириторика.

Среди сохранившихся рабочих записей Кина есть одна такая: «Парень, который пишет роман, рассказывает, как это трудно». Парней, которые писали романы, очень молодых по возрасту, в редакциях «Комсомольской правды» и «Правды» середины двадцатых годов было несколько. Первым вышел и завоевал известность роман Кина, и вряд ли автор, чтобы сделать подобное признание, нуждался в чужом опыте.

Конечно, писать по-настоящему — всегда трудно, на этот счет обманываются только графоманы, но «трудно» бывает по-разному. Виктор Кин хорошо знал и любил мускулистую, энергичную, остросюжетную литературу, вечный юношеский книжный паек: Стивенсона (Кин даже написал предисловие к одному из переводов романа «Остров сокровищ»), Джека Лондона, Киплинга, Амброза Бирса, и мне думается, что композиция романа далась ему без большого труда. Это умение было у него как бы в крови. Он обладал и великолепным знанием материала; инстинкт писательства проснулся в нем очень рано, и все годы работы на Дальнем Востоке и даже в подполье, когда он носил кличку-фамилию Михаил Корнев, он вел дневник и сохранил его. Многое в этом дневнике было уже отдаленным прообразом романа.

Передо мной лежит тетрадь в картонном переплете, оклеенная черным коленкором, вероятно купленная где-нибудь во Владивостоке, где было в те годы много китайских торговцев: на ее обложке два иероглифа. Это дневник девятнадцатилетнего Кина. Впереди вклеены линованные листки с записями, сделанными в ноябре 1921 года, когда Кин еще только уезжал из Москвы. Далее идут дальнейшие дневниковые записи, рисунки, наброски стихотворений в планетарно-революционном духе (подражание Маяковскому и Верхарну), черновики писем, списки прочитанных книг, цитаты и конспекты и даже ноты японского национального гимна: кто знает, зачем это могло понадобиться молодому подпольщику?

А вот черновой набросок заявления: «В Амурский облком РКСМ. От секретаря Бочкаревского РКСМ заявление. Прошу облком снять меня с работы и отправить на фронт в случае, если Япония объявит войну. Заместителем останется Власов. В. Суровикин. 7 марта 22 года. Александровское». Записи частушек, конспекты биографий Чернышевского, Герцена и Верхарна, снова рисунки и стихи… Перелистываешь тетрадь, и из всего этого хаотического беспорядка личных, деловых и шутливых записей встает на редкость цельная фигура самого автора дневника, невольно трансформирующаяся в нашем сознании читателей и друзей романа «По ту сторону» в любимого героя писателя Виктора Кина — в Безайса.

На одной из первых страниц тетради с веселой радостью узнавания можно встретить колонки цифр, какие-то подсчеты и карандашную заметку о том, что за столько-то верст пути секундная стрелка карманных часов сделала 2 версты и 165 сажен: да, это писал не кто иной, как наш старый знакомый Безайс! Но есть и записи совсем другого рода. Ким с юных лет обладал редким и драгоценным свойством — он относился с юмором к собственной персоне. Эта его личная черта сквозит во многих страницах дневника, но в романе этот всепроникающий и всеосвежающий юмор уже не персонифицирован в Безайсе: его сберег для себя автор-рассказчик. Безайс и прямолинейнее и наивнее. Отдавая своему герою многое, писатель оставил кое-что и для самого себя.