Позабытые острова - [39]

Вдруг среди танцующих появился вождь. Он проводил почетных гостей и по пути явно успел основательно подкрепиться, так что только бодрящая музыка помогала ему с трудом удерживаться на ногах. Кстати, я давно заметил: благодаря своей музыкальности полинезийцы могут танцевать, даже если выпито столько, что без музыки они и пяти шагов не сделают.

Вождь явно задумал что-то сказать, но язык не слушался его. Чтобы освежиться, он снял свою огромную шляпу, зачерпнул ею воду в ручье и снова напялил на голову. Струи потекли вниз по лицу, плечам, испортили элегантный костюм. Но душ помог: вождь издал дикий вопль, который заставил всех танцующих остановиться.

Он говорил очень невнятно, и я с трудом разобрал, что он предлагает перенести пляски на другую площадку, подальше от посторонних глаз. На меня никто не обращал внимания, и я вместе со всеми перешел на красивую поляну в глубине долины. Здесь вождь увел мужчин в заросли, а женщины сели в ожидании по краям площадки.

Внезапно из кустов послышался страшный рев. «Не иначе, вождь опять принял душ», — подумал я. Но на этот раз рев входил в спектакль. За ним последовали еще более громкие грозные крики, и на прогалину вырвались мужчины, раскрашенные голубой краской и прикрытые лишь листьями. Начался варварский танец, подобного которому я в жизни не видел. Двое несли на палке какой-то длинный предмет, обернутый банановыми листьями, остальные прыгали вокруг, кричали и размахивали руками, точно их преследовал рой ос. Женщины запели ликующую песню, каждый куплет которой кончался словами «пуака роа». Всякий раз, как звучали эти слова, вождь показывал рукой на предмет, подвешенный к палке, громко повторяя: «Пуака роа, пуака роа».

Меня осенило: танцоры изображали маркизских каннибалов, возвращающихся домой после победоносного сражения. И несли они «пленного», которого предстояло испечь и съесть. В старину убитого пленника называли «пуака роа» — «длинная свинья», и маркизцы приравнивали человека по его вкусовым качествам к свинье. Но что все-таки завернуто в листьях? Мое неведение длилось недолго: внезапно носильщики бросили свою ношу на землю, и из листьев выскочил ухмыляющийся танцор, который принялся извиваться, жалобно завывая. Ликование «победителей», разумеется, стало еще более бурным, она «кололи» и «били» пленного, пока он не упал «замертво». Пантомиму завершил вопль, который, наверно, был слышен в соседних долинах. Снова по кругу пошли бутыли и бутылки; большинство пили настолько усердно, что я уже усомнился, смогут ли они еще танцевать. Немного погодя новый танец все-таки начался; он оказался заключительным. Вождь очень метко назвал его «танцем влюбленных свиней».

Исполнители снова образовали три колонны, но теперь они стояли на четвереньках; музыки не было. Мужчины, хрюкая, ритмично кружили около женщин. Скоро строи смешался, участники принялись тереться друг о друга плечами, подражая движениям «влюбленных» свиней. Потом все скрылись в зарослях, и наступила тишина. Со мной остался только вождь — он то ли перепил, то ли оказался «третьим лишним».

— Н-да, как бы это сказать… — начал я. — Не совсем обычный способ отмечать четырнадцатое июля. И всегда так бывает?

Вождь буркнул что-то себе под нос, точно не расслышал или не понял мой вопрос. Впрочем, слова «четырнадцатое июля» дошли до его сознания и затронули какую-то струну — он вдруг вытянулся во фронт и заорал:

— Да здравствует отечество!

До сих пор не знаю, что он подразумевал: Францию или же дикую, каннибальскую отчизну своих предков…

6. Бесноватый художник

Рано утром — это было через несколько дней после праздника — меня разбудил художник. Я сел на кровати, а он все продолжал трясти меня, крича:

— Она здесь, она здесь!

— Кто? Хакапау, твоя любовь?

Он помрачнел.

— Не будь таким злым, знаешь ведь, что она, слава богу, осталась на Фату-Хиве.

— Значит, какая-нибудь новая любовь? Ты такой прыткий, за тобой не поспеть.

— Бессовестный. Я говорю про мадам Гоген!

— Мадам Гоген?

— Ну да! Точнее, дочь Поля Гогена. Она замужем за маркизцем и у нее, конечно, местное имя. Но она все равно дочь Великого Мастера.

(Честное слово, мне послышались в последних словах, заглавные буквы!)

Я принял душ, оделся и стал прибирать в комнате. Художник был возмущен моей медлительностью и все время торопил меня. Наконец не выдержал и чуть не силой потащил во двор.

На крыльце, нанизывая на нитку цветы тиаре, сидела женщина лет пятидесяти с длинными черными волосами. Очень полная, неуклюжая, пораженная тяжелой формой элефантиаза… Ее ноги были вдвое толще нормального. Руки тоже опухли. Женщина улыбалась.

— Здравствуй, — сказал я, — меня зовут Пенетито. А тебя?

— Тауа Тикаомата. Мою мать звали Ваеохо, отца Коке́.

Коке́ — так маркизцы выговаривают «Гоген». Видимо, Тауа уже привыкла к тому, что ее происхождение ценный козырь. Она продолжала:

— Коке́ был Эната-папаи-хохоа — «человек, который рисует картины». У тебя есть закурить?

Мой друг поспешил дать ей сигарету. Она жадно затянулась и снова принялась нанизывать цветы.

— Где ты живешь? — спросил я.

— В Хекеани, это на побережье, недалеко отсюда.