Пой, скворушка, пой - [19]

"Вот чертовка, — злился он на Маринку, пробираясь узкой дворовой тропкой обочь яблонек, топыривших в глаза набухшие ветки и почки, на зады к бане, — удумала же. Неймется им, бабам, дай им свести-развести…" Но и со стеснением каким-то в груди ругался, чуть не с волнением, не сразу осадил себя — голодуха мужичья, что с ней сделаешь.

В печурке, с предбанника топившейся, играло в щелях и погуживало пламя, а Федька уже разделся, телом худой, мословатый, в рыжих тоже конопинах и подпалинах весь по бледной до голубизны коже.

— Щас подкалим! Ты как — паришься, нет?

— Да при случае.

— Ну, веник есть — старый, правда-ть, до новых теперь… Заходил? Василий кивнул, скидывая поскорей грязное, пропотелое: хоть разок искупаться как надо, как оно следует. — Не, баба она ничего, — оправдывался на его молчание Лоскут. — Наскучалась. Ей до матери, сам знаешь, на другой аж конец, ежли в баню, а со свекровкой — ну, бывшей, — не ладют, года три как разъехались… Ну, и к нам ходит с мальчонкой, завсегда почти… нам оно жалко, что ль. А это что за… — и пальцем жестким ткнул его в спину. Откудова?

— Да так… черкануло. — И добавил, не сразу: — Гаубица родная, советская. Стодвадцатидвухмиллиметровая — знаешь такую?

— Не-е, я в саперах ходил…

Баня дельная оказалась — грубовато, может, и косовато, но крепко и с умом Федором сделанная, хватало и пару; и само собой оно, прошеное-непрошеное, всплыло — как сына купал, совсем еще жиденькое с ребрышками и лопатками тельце его мочалкой тер-натирал, чтоб привыкал к грубому, а тот, отцу веря, терпел и лишь судорожно всхлипывал и фыркал, как котенок, ошарашенный, когда под конец опрокидывалось на него целое ведро до прохладного наведенной воды… И помогал наскоро одеться ему, сияющему промытыми глазками, хлопал по попке: "Беги! И мамку зови", — и Мишка, сынуля, бежал с полотенчиком сырым на шее, петляя меж огородных грядок и кустов спеющей черешни, ягодку-другую прихватывая с них; а потом, не сразу за делами за всякими, приходила с тазиком жена, и они вдвоем наконец оставались… Ну-ка, хватит. Незачем, хватит.

Сидел на скамье в предбаннике, откинувшись и прикрыв глаза, от веника отдыхая и от себя, не слушая почти, не слыша, о чем тарахтел Федька:

— …сеялками займешься, значит, сцепкой, невелика мудрость; а я поршневую все ж гляну, не нравится чтой-то мне. Хоть и на ходу, а… А раскорячимся посередь поля и будем свистеть как суслики. Мы ж сеяли с Семкой… ну, с катькиным. И поновей вроде трактор дали, а и с ним на… жены не надоть. Не, сгинул Семка — вот тут чую, — и в узкую безволосую грудь себя стукнул. — Объявился б иначе. Он ить как прикормленный был, это… к Шишаю. Ну, отлучался там на неделю-другую, пропадал, а боле месяца николи. Малость того… задорный, а на выпивку малахольный, со стакану чуть не в лежку. И сроду в какую-нить кучу-малу влезет, в историю. Он и с армии бегал, в городу ж служил, в автобате. Дня два тут попил — ну теперь, кажет, повидался, можно и на губу… Сроду такой. А ежли, так думаю, нарвался где и посадили его, так знать бы дали. И мать-отец до скольких уж раз в город ездили, в розыске давно, — не, как в воду…

Он таких обормотов перевидал — не счесть, все ими дороги-перекрестки "союза нерушимого" позабиты теперь, шалобродами, все темные углы. Дождались, обрадовались этой воле беспутной, в гробу б ее видать, пришалели и уж сами не знают, что ищут. Добро бы, дом искали потерянный, место для жизни — нет, и на дух им не надо этого, он-то знает. На словах, послушать, вроде б и так, а на деле колышка не вобьют, все им что-то особенное подавай, чтоб сразу и по полной программе; а чуть не так — у них уж и охота пропала, и глаза косят, куда б слинять, и дальше несет их за ветром, тащит куда ни попадя. Таких и на Днестре хватало, но там-то разговор короткий с ними: дело пытать иль от дела лытать?..

— Побанились? С легким, что ли, паром?

Это их Катерина встретила опять, усмехнулась одобрительно; и сновала, легкая на ногу, меж закутком и столом, собранным почти, и уж другое платье на ней было, синее со сборчатым открытым лифом на маленькой груди, а длинные, чуть подвитые волосы темные на спине лежали, удерживаемые около ушей цветными заколками, и что-то праздничное даже было в ней, да, хотя всего-то и есть, что субботняя баня. В передней, через открытую дверь, избе перекликалась, играла ребятня.

— Ага! — ответил ей Федька и крикнул туда: — Ну-кась, команда голопузая — в баню! И чтоб мне там не баловать, а купаться как следоват!..

И они высыпали разом, галдя, — ждали, видно: трое федькиных парнишек, еще те прокудники, и последним за ними малый лет семи — катеринин, понятно, с большими внимательными глазами и бледноватым отчего-то лицом; он один и поздоровался с Василием, и тот ему ответил, кивнул, серьезно тоже.

Сели, Маринка большую семейную, видавшую виды миску алюминиевую поставила, полную горячих пельменей, скомандовала тоже:

— Наяривайте, айдате!

— Мы уж от чистой-то, это… отвыкли, да, — причмокнул даже довольный Федька, разливая водку по стаканчикам, — нам она теперь за тот самый коньяк. Ну, за баню.

И хоть пельмени оказались варениками с рубленой картошкой и салом, все равно едовыми были, хорошо шли — что говорить, оголодал на холостяцких своих харчах-разносолах, где сольцы больше, чем еды… всяко оголодал, это уж точно. И старался не глядеть на сидевшую напротив Катерину, веселую будто бы, тарелку с соленостями подвинувшую ему, но как-то несмело отпившую полстаканчика, передернув плечами. А хозяйка, как ей и положено, углядела, хохотнула: