– Уходи, пока я не кинул тебя этим камнем! – приказал Пит, поднимая очередной снаряд.
– Ты имеешь в виду, что хочешь кинуть камень в меня, а не зарядить мной камень и выстрелить из него.
Мальчишки вдруг разом потянулись к камням, и я поняла, что урок родной речи окончен. И бросилась бежать; пыль вздымалась вокруг, оседала на мне толстым слоем – уликой, которую обязательно надо будет смыть. Уже почти у дома, задыхаясь, сгорая от унижения, я вспомнила про Кэт. Меня чуть не линчевали – а она сидела тише воды. И что тут удивительного. Я ведь прозвала ее Трусишка Кэт.
Я подумала, не вернуться ли за ней, но сочла, что только выдам ее. Все с ней будет нормально. Никто лучше Кэт не умел обращаться в невидимку, если на нее нападала охота поиграть в прятки.
15 июня 1976 года
Питермарицбург, Южная Африка
– Сколько еще, мама? – Фелиса вздыхает и отворачивается от окошка, затуманенного ее дыханием.
Она напоминает мне Номсу, хотя пухлее, и на лице у нее выражение покорности, какого я никогда не видела у дочери. Может, из-за того, что они ровесницы, или же просто потому, что я могу думать лишь о дочери, любой пустой холст показывает мне мои воспоминания.
К девушке припал младенец, его голова покоится на подушке ее грудей, а ручки обнимают за шею – малыш висит на ней. Иногда он с неожиданной силой пинается, младенческие ножки бьют меня по животу, словно ребенок сражается со своими снами. Я завидую ему. Как бы мне хотелось уснуть. Как бы мне хотелось замедлить барабанные удары моего лихорадочно бьющегося сердца, усмирить дикий полет мыслей, которые мечутся кругами, словно летучие мыши в сумраке.
– Мы уже больше двух часов сидим здесь, – говорит Фелиса, похлопывая сына по спинке, успокаивая его, чтобы он не пробудился от собственной егозливости. – Сколько еще? Когда мы поедем дальше?
– Не знаю, девочка моя, – вздыхаю я. – С ожиданием надо смириться; если мы будем нетерпеливы, время просто потянется медленнее. – Не в первый раз я говорю ей это.
Прошло уже двадцать восемь часов с тех пор, как я смотрела на Квези, вприпрыжку спускающегося по склону холма назад, в деревню, – больше суток прошло с тех пор, как я оставила простор нашего дома ради тесных, обшарпанных маршруток, и сколько я их уже сменила. Мы стоим на обочине возле автозаправки, где-то на подъезде к Питермарицбургу, нас уже набилось в машину, как скота, но мы ждем новых пассажиров. Водитель не хочет трогаться с места, пока еще четверо пассажиров не втиснутся в хвост салона, где могут разместиться лишь двое. Так было всю дорогу – больше ожидания, чем движения.
Девушка хмуро смотрит на меня, словно я – та проблема, с которой ей нужно справиться.
– Мама, я все думаю… ты ведь на самом деле не одна из нас?
– О чем ты, моя девочка? Я родилась здесь – так же, как ты. – Мы говорим на языке коса, нашем родном языке, и обе едем из Транскея – бантустана коса. Я знаю, что смогла бы показать ей связь ее клана с моим, задав всего пару вопросов, но у меня нет сил на обычные любезности.
– Я только хочу сказать, мама, что ты не как все мы. Ты отличаешься от нас. Тем, что и как ты говоришь.
Девушка имеет в виду, что я говорю как образованная, тогда как большинство моих соплеменников не умеют написать собственное имя. Я и раньше много раз слышала это суждение – что хотя я черная, бедная и угнетаемая белыми, как и весь мой народ, но я все же иная; иногда об этом говорят с восхищением и уважением, чаще – с осуждением. Я никогда не пойму, почему мы относимся друг к другу столь пренебрежительно, почему так боимся, что один из нас поднимется над своим положением вопреки всем стараниям белого человека. Черная женщина с самого рождения отлично знает свое место, и нет нужды напоминать ей о нем.
– Я учительница, – объясняю я.
– Hayibo![15] – Фелиса улыбается. Ее забавляет мысль, что женщина – учитель. – Мой учитель был мужчина. Я доучилась до второго класса.
По ее застенчивой улыбке я понимаю, что она горда этим достижением. Девочка умудрилась задержаться в школе до девяти лет, а потому знает алфавит, умеет писать простые слова и знакома с основами арифметики. Другого образования у нее не будет.
Я глажу ее по колену – мне слишком грустно, чтобы произнести слова похвалы, которых она ждет, и меняю тему разговора:
– Зачем ты едешь в Йоханнесбург?
– Отец ребенка работает там на шахте, но денег не присылает. Я волнуюсь.
Я киваю и не говорю того, что думаю. Если эта девочка и найдет своего мужа, у него может не оказаться денег, чтобы дать ей, а вернуться домой и заботиться о ней и о ребенке он не захочет. В бантустанах нет работы для молодых мужчин, а горнодобывающая промышленность вырывает их из родной культуры, клана и обычаев. Одиннадцать месяцев в году эти люди живут и дышат в темноте под землей, и тьма эта постепенно просачивается в их души. Свои небольшие заработки они обычно тратят на женщин, азартные игры и выпивку.
– А вы, мама? Зачем вы туда едете?
– Брат написал мне о моей дочери. Она живет с его семьей в Соуэто, заканчивает школу. Кажется, в этом районе очень неспокойно – брат пишет, что она в опасности. Вот я и хочу увезти ее домой.
