Когда больница остается позади, я пытаюсь рассмотреть что-нибудь в окне, но стекло затуманено дыханием множества пассажиров. Я протираю уголок окна рукавом трикотажной кофты – и меня поражает, как же много людей снаружи. Мне говорили, что Соуэто большой, но я и представить себе не могла таких толп. Логика, а не слышанные рассказы должна была подготовить меня к его размерам.
Йоханнесбург – огромный город, здесь сотни тысяч белых людей, а белым людям нужно, чтобы черные люди работали на них. А вот чего белым людям совсем не нужно, так это чтобы те же самые черные жили рядом, угрожая их образу жизни. Так появился Соуэто. Район расположен достаточно близко к Йоханнесбургу, чтобы ездить туда на работу, но достаточно далеко, чтобы белому человеку не пришлось обонять вонь черных. И по мере того, как росла потребность в рабочей силе, – а мужчины из нашей деревни уходили искать работу в столице – рос и Соуэто.
Нигде я не видела столько себе подобных, как здесь. На улицах полно такси, машин, автобусов и пешеходов, и все лица – черные. Тележки с запряженными в них ослами, велосипедисты, тощие собаки и свободно бродящий скот с трудом прокладывают себе путь в хаосе машин. Пикап, едущий рядом с нами, битком набит клетками с цыплятами. Тут же принюхивается к утреннему воздуху оставленная без присмотра свинья.
Матери пробираются между машинами, младенцы привязаны к их спинам полотенцами или большими кусками ткани. Школьники затесались в толпу женщин в форме горничных. Мужчины в комбинезонах останавливаются поговорить с мужчинами в костюмах-тройках. Огонь горит в мангалах, на которых жарятся mielies, и разносчики нахваливают свой товар. Шлакоблочные дома втиснуты между дешевыми гостиницами, машина моет церковь, и я понимаю истинность старой пословицы: чистота действительно соседствует с благочестием. Два гигантских цилиндра устремлены в небо из плоского пейзажа – градирни электростанции Орландо.
Шум растворяет в себе все звуки. Госпел и куэла звучат на полную громкость и перекрывают грохот грузовиков, лай собак, гоняющихся за машинами, завывания гудков, предупреждения, приветствия – голоса, зовущие кого-то в этом вавилонском смешении языков; водители такси вопят в окна своих машин, зазывая пассажиров. В этой наэлектризованной атмосфере у меня расслабляются мышцы шеи и плеч. Несмотря на толчею и шум, я снова под защитой своего народа и чувствую себя в безопасности.
Это чувство длится лишь до поворота на Клипспрут-Вэлли-роуд, где у обочины сгрудились военные грузовики.
Таксист присвистывает от удивления.
– Здесь не всегда так? – спрашиваю я.
– Нет, sissi[18]. Наверное, что-то плохое творится.
Наша машина замедляет ход. Белые люди в военной форме, с большими ружьями через плечо, машут, чтобы мы проезжали. Дрожь страха охватывает меня, когда я вызываю в памяти слова из письма Андиля: “Приезжай немедленно. Твоя дочь в большой опасности, я боюсь за ее жизнь. Я не могу обеспечить ей защиту…”
Я молюсь, чтобы армейские грузовики никак не были связаны с опасностью, что грозит Номсе.
Посмотрев на часы, понимаю, что она как раз ушла в школу. Я слишком долго ждала возможности увидеться с дочерью и не хочу ждать еще день, пока она вернется домой. Вместо того чтобы выйти у дома Андиля, я прошу таксиста отвезти меня прямо к школе. Если мне повезет, я увижу Номсу до того, как прозвенит звонок на первый урок. Все, чего я хочу, – это обнять свою дочь и увериться, что она в безопасности.
Мы кое-как подъезжаем к остановке у школы Моррис-Исааксон. Ворота открыты – разинуты, словно беззубый рот спящего madala[19], а этажи пустынны, за исключением нескольких бессмысленно топчущихся на месте учителей с оцепеневшими взглядами – муравьи, отделенные от своей колонии.
Я подхожу к одной из учительниц, по виду – моей ровеснице, и говорю:
– Molo…[20] – Конец предписанного обычаем приветствия замирает на моих губах. Женщина так встревожена, что я не в состоянии тратить время на любезности. – Где дети, sissi?
– Andazi. Все ушли.
– Ушли? Почему?
– Они все ушли на марш.
– Марш протеста?
Женщина кивает.
– Против чего они протестуют?
– Против новой учебной программы на африкаанс. Правительство хочет, чтобы мы преподавали на африкаанс.
– А вы не знаете, где дети, где этот марш?
– Нет, но ходят слухи, что на марш вышли дети не только из нашей школы. Мы слышали, к ним присоединятся многие тысячи школьников.
Многие тысячи школьников. Я холодею от ужаса.
От группы учителей отделяется какой-то мужчина и подбегает к нам. Очки у него сверкают в утреннем свете, пиджак распахнут.
– Вдоль всей Клипспрут-Вэлли-роуд армейские грузовики.
– Армейские грузовики? – Женщина ахает.
Прежде чем мы успеваем задать вопрос, он убегает поделиться новостью с другими.
Военные грузовики и полицейские фургоны. Белое правительство готово бросить солдат против наших детей. Желудок сжимается от страха, и это мобилизует меня. Я подхватываю чемодан и выбегаю из ворот.
Вся Мпути-стрит запружена демонстрантами. Ноги у меня не гнутся, они в синяках и ссадинах после поездки; как только я прибавляю шагу, их сводит судорога. Каждый шаг заставляет меня чувствовать себя старше моих сорока девяти лет, но я иду дальше, не обращая внимания на боль.