Повторение пройденного - [5]

* * *

Совинформбюро

Утреннее сообщение от 18 февраля.

«…В районе Змиева наши войска продолжали наступление, в бою за один населенный пункт подразделения Н-ской части разгромили батальон немецкой пехоты и захватили бронемашину, 2 самоходных орудия, 7 противотанковых ружей, 15 пулеметов и другие трофеи...»

Батальон подняли по тревоге перед рассветом.

Шли колонной, впереди рота автоматчиков. Бойцы брели с полной выкладкой — автомат за плечами, запасные диски, гранаты на поясе, лопатка, вещмешок с НЗ и личными вещами. Перед ними здесь уже прошел первый батальон, и на первых километрах они шли по утрамбованной сотнями ног дороге упругим походным шагом.

Вдоль дороги встречались временами обгорелые остовы танков — немецких и наших, начисто сожженные и уничтоженные села — такие пустые и холодные, что казалось, чистое поле уютнее их.

И чем дальше они шли, тем сумрачней становились лица, тем приглушеннее разговоры.

Первый большой привал был сделан километров за двадцать от начала пути.

— Не ешь снег, — толкнул Матросов Копытова. — Спятил, что ли? Так и до фронта не дойдешь, свалишься под кустом!

Они были знакомы и раньше, в училище, но дружбы между ними не было, принадлежали они, как говорится, к разным компаниям, да и к разным ротам, — Матросов к пятой, а Копытов к шестой, а это в армии условие немаловажное. Здесь же, во фронтовой части, попали они в одно отделение, и это сразу сблизило их.

— Горит все внутри, Саня, — пытался улыбнуться Копытов. — Пить хочу — сил нет.

— Да ты что! — чуть не закричал Матросов, — заболел?!

— Тише ты, я одному тебе сказал. Может, обойдется еще. Мне бы до позиции дойти. А там, — он пытался хорохориться, — в бою подлечат! Сто граммов в зубы — и пошел!

Невысокий, худенький Копытов был в училище одним из самых бесперспективных курсантов, и когда пришел приказ отправить половину личного состава в действующую армию, его без колебаний включили в состав маршевой роты. Матросову пришлось труднее, — сам начальник училища полковник Рябченко запомнил его в деле на стрельбище и потом время от времени интересовался его успехами. Колючий курсант, оказалось, был любим товарищами, играл на гитаре, пел несильным, но приятным голосом, но, самое главное, было в нем что-то командирское — и в голосе, убежденном и твердом, и самой манере держать себя, потому-то Матросова и оставили в училище — доучиваться на офицера, и ему стоило немалых трудов добиться отправки на фронт.

— Погоди, — сказал Матросов, — я сейчас!

Он принес котелок с чаем, достал галеты, протянул Копытову: ешь. Подошел Белов и, привалившись спиной к толстой сосне, обжигаясь, стал отхлебывать из котелка горячий чай.

— Ты ведь детдомовский, Саня? — спросил Копытов.

— Детдомовский.

— И я детдомовский.

— Правда? — удивился Матросов. — Мы с тобой как свояки, значит? А откуда ты?

— Из Оренбурга. Друзья мы, значит, с тобой по несчастью.

— Да, — сказал Матросов, — хотел бы я, как Белов наш, годок, да что там, месяц пожить, чтоб и отец, и мать, и дружная семья, и все такое...

— Вот кончится война, — сказал Белов, — поедем мы с тобой к моим, заживем вместе. Ты в индустриальный поступишь, знаешь какой институт? Сам Серго Орджоникидзе его основал! Перед самой войной — такой дворец для него построили, не институт — огромный музей!

— А что? И поедем, — сказал Матросов мечтательно, — я технику люблю. Машины, станки, запах металла...

— А если б мне выбирать, я бы поваром стал, — сказал Копытов. — Хорошим поваром, в хорошей столовой — прекрасно! И отожрался бы за всю свою жизнь! Несытая она была...

— Ты, Саня, в каком детдоме был?

— В разных.

— А больше всего?

— В Ивановском детдоме жил.

— Это где?

— Под Ульяновском. Говорили, бывшее имение князя Оболенского. Мы жили на краю парка, в двухэтажном таком флигеле. Жизнь была там хорошая, спокойная. Сами пахали, сами сеяли, сами овощи растили, сами сено косили, летом на Волгу ездили купаться... У нас летний лагерь был возле села Каменки, жили в шалашах, палатках. Берег песчаный, красивый, Волга широкая…

...После привала они шли молча. Устали, было не до разговоров, и смеркалось к тому же, а в сумерки человек как-то вдруг остается наедине с собой, даже если справа и слева, и сзади, и впереди шагают твои товарищи.

Шел Копытов, было ему зябко и ломило кости, вспоминал он вот такое же холодное свое беспризорное детство.

Шел Белов и думал о родном городе Свердловске, таком красивом весной, да и зимой тоже, если разобраться.

Шел Матросов. На привале вспомнилось ему совсем, казалось, забытое детство в Ивановском детдоме, и он вспоминал невозвратное: комнату с немудреным общежитейским бытом — железными койками, тумбочками, рупором громкоговорителя. Свою первую тельняшку, которой он страшно гордился, она как бы подтверждала его право носить такую звонкую и гордую фамилию, свою гитару, на которой он часами играл в музыкальном кружке вместе с другими ребятами, у кого в руках балалайка, у кого — мандолина, а у него — гитара... Вторая гитара была обычно в руках руководителя Павла Петровича Резина, и это льстило…

Он чуть слышно, про себя, запел старую, самую любимую песню своего детства: