Повторение пройденного - [12]

Из блиндажа вытащили и поставили под сосной колченогий, сбитый из еловых стволов стол. Первые ряды бойцов сидели, набросав на снег охапки лапника, дальше стояли, тесно прижатые друг к другу. Оттого, что стояли они не поротно и не повзводно, а как придется, — пулеметчики вперемежку с автоматчиками, минометчики рядом со стрелками, оттого, что задние напирали, задирая головы, желая получше рассмотреть и расслышать происходящее, оттого, что все разговаривали шепотом, вполголоса, и стоял от этого шум — казалось, что здесь не батальон перед боем, а предвоенная массовка а лесу, и не будь сейчас вокруг снега и зимы, можно было бы назвать происходящее маевкой. Толпа бурлила, переминалась, покачивалась, кто-то протискивался вперед кто-то назад, казалось, воздух был наэлектризован ожиданием. Ожидали собрания, потому что собрание накрепко связалось в сознании людей с завтрашним боем, о котором уже знали все, — прежде чем начнется бой, пройдет собрание, после собрания будет бой, и от этого ожидание было каким-то взвинченным. После собрания уже только ночь, а может, полночи будет отделять их от боя. Собрание сжимало воедино волю людей, — ведь это делало каждого из них сильнее и смелее, потому что каждый чувствовал и ощущал силу, частью которой являлся сам, силу, имя которой — батальон. Но для того чтобы все они прониклись сейчас единым настроем, чтобы каждый — сомневающийся и робеющий, напряженный и расслабившийся — сумел сконцентрировать свою волю, нужен был кто-то знающий их всех, лежавший вместе с ними под огнем. И он должен был найти единственные и верные слова, которые будут произнесены, поставили бы все на свои места бесповоротно и решительно и сделали завтрашний бой единственной реальностью, предстоящей им.

И когда комсорг батальона, старший лейтенант Татарников, открыл собрание и в лихорадочном стремлении вложить в слова все свое чувство заговорил о великой миссии, возложенной на них, которую теперь никто, ни один человек в мире не сможет отнять у них до смерти или до победы, батальон притих, замолчал, но в тишине леса, в тишине людской толпы слова вдруг показались самому комсоргу не самыми точными и не самыми верными. А потом встал комбат Афанасьев, и батальон шелохнулся и замер, потому что лицо у комбата было суровое и нежное одновременно. Слова, которыми он начал, были пугающе простыми.

— Товарищи, — сказал он негромко, — товарищи мои... Завтра будет очень трудный бой. Мы должны взять опорный пункт фашистов в Чернушках, и мы его возьмем. Я верю в вас и знаю вас. Вы завтра должны победить. И жить! Вглядитесь в лица друг друга! Вглядитесь и запомните своих товарищей. На войне нельзя не думать о смерти. Она слишком близка. Но о жизни думать веселей...

Матросов как-то по-новому, будто впервые, смотрел на товарищей. Вот стоит Белов — длинный, сутулится, как всегда, темноволосый, лицо удлиненное, подбородок торчит, пушком подернутый, не брился, кажется, ни разу, глаза у него серые, добрые; рот сжатый, напряженный. Пальцы тонкие, на гитаре бы хорошо играл. Вот Копытов, со своей щекой багровеющей, маленький, больной, щуплый, а ведь какой упорный и независимый...

Вот Бардабаев — как всегда, суровый, глаза своя узкие совсем в щелки сжал, скулы под смуглой колючей кожей ходят…

И, почувствовав необходимость что-то сказать сейчас перед всеми, громко так, чтобы слова эти объяснили то, что он сейчас понял, Матросов стал проталкиваться к столу.

* * *

Солнце не успело появиться на чистом небе. Поднялся ветер, в полчаса нагнал облаков, закрывших все плотным низким колпаком, и начался дождь.

На этот раз мы шли без отдыха часов пять, лишь один раз остановились, чтобы заправить баки. Мы устали и замерзли страшно, и когда наконец вышли на западный берег, где все еще не растаял крупный, как каменная соль, снег, развели костер и стали греть руки...

— Что, замерзла? — спросил Валера у жены, а она только улыбнулась слабо.

* * *

Вечером ужинали в Землянке, получив на четверых котелок «шрапнели» да по кружку колбасы.

Белов сидел в углу, у печушки, писал что-то в зеленую школьную тетрадь. Копытов ворочался на нарах, пытаясь уснуть, но голоса ему мешали, он то накрывался шинелью с головой, то привставал, прислушиваясь к голосам. Его опять знобило. Матросов, положив на колени брезентовый подсумок с дисками, писал на листке из беловской тетради.

«...Только что закончилось комсомольское собрание. Почистил автомат... Комбат говорит: «Отдыхайте лучше, завтра бой». А я не могу уснуть. В окопном блиндаже нас шесть человек, седьмой — на посту. Пятеро уже спят, а я сижу возле печурки при свете «гасилки» и пишу это письмо. Завтра, как встанем, передам его связному.

Интересно знать: что-то ты поделываешь сейчас?

У нас на фронте как стемнеет немного, так и ночь. А у вас в тылу электрический свет. Поди, ложитесь спать за полночь... Я много думаю о тебе. Вот и сейчас хочется поговорить с тобой обо всем, что чувствую, что переживаю...»

Он перечел написанное и подумал, что не мужественное какое-то письмо получается. Хотел было отложить, оставить до завтра — дописать после боя, по горячим следам, с подробностями, чтоб поняла, каково на фронте. Но какая-то тревога шевельнулась в душе, он вспомнил суровые слова комбата.