Повторение пройденного - [82]

А за окнами все продолжал играть духовой оркестр. Он двигался сейчас по всем улицам Гарты, и добровольно шагавшие за ним солдаты не очень стройно горланили слова знакомой песни:

Белоруссия родная!

Украина золотая!..

Гремели две трубы, ухал барабан в такт мелодии. Песня была одна и повторялась бесконечно. Может, не знали оркестранты ничего другого, а может, им просто было сейчас все равно.

— Ура! Ура! Ура! — гремела Гарта, наверно никогда еще не бывшая такой шумной. — Ура! Ура! Ура!

Нас вызвал к себе командир дивизиона.

— Товарищ майор, извините, — первым начал Буньков. — Почему все-таки лейтенант Соколов не стал замещать меня, когда я… Почему он не получил ни одной награды?..

— Подожди, подожди, Буньков! — перебил его Катонин. — Что ты думаешь, я — дурак? Советовался где надо. Не посоветовали. Сам знаешь почему. И вообще надо каленым железом выжигать все, что порочит наш дивизион…

— Но при чем тут жена! Ведь Соколов…

— Соколов, Соколов! В конце концов ты считаешь нормальным, когда жена советского офицера становится женой эсэсовца? И хватит об этом. Я позвал вас не затем! Так вот, это ко всем вам относится. И к вам. — Катонин кивнул в нашу сторону. — Вы ничего не видели. Лейтенант Соколов погиб. И никакого самоубийства! В конце концов честь нашего дивизиона дороже. Не надо, чтобы тень от этого падала на дела моих ребят. А это… — Он взял со стола записку, переданную ему Буньковым, и разорвал на мелкие части, — вот так… И если хоть один человек узнает, отвечать вам. Поняли?

— Так точно! — сказали мы с Макакой.

— Ясно, — пробурчал Буньков.

— И хорошо. А теперь готовьтесь в дорогу. Через два часа мы выезжаем на Прагу.

— Разве не кончилось все? — удивился Макака.

— Для кого кончилось, для нас — нет. В Праге восстание. Армия Рыбалко уже двинулась туда. Корпус и мы, — он еще раз взглянул на часы, — через час пятьдесят пять минут — за ними.

Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.

Закончил словами: «…Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!»

После похорон мы остались с Буньковым одни.

— …Перед самой войной женился он, — говорил комбат. — Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он — в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и… узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны — до победы. А тут… Долг был для него превыше всего!

— Простите, товарищ старший лейтенант, но там… — В комнату вбежал Макака. — Там парня какого-то нашего… Из новичков… Так здорово садануло… Прямо по… Как это называется… в пах… И по ногам…

Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.

— Вадя?

Я не поверил своим глазам.

Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.

— Вадя!

— В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! — закричал Буньков. — Скажи, я приказал.

— Понимаешь, как глупо, — шептал Вадя. — Я вон туда… А он стреляет… я тоже выстрелил… А он очередь прямо сюда… И вот…

Катонинский «газик» подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:

— А ты знаешь, я сейчас бы мог… Еще убить мог… Честное слово. Они — гады… Я бы никогда теперь таких не жалел…

— Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!

Я сам не верил в это.

— Если я, как Саша, — бормотал Вадя. — Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь… Совсем… Только вот умереть… не хочется!

— Глупо как получилось, — сказал Володя. — Не дай бог так…

— Что — так? — спросил Макака.

— Да вот, как Вадька… И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.

Я опять не выдержал:

— Почему же глупая? А ты посылку пошли — и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!

— Да нет, ребятки, вы меня не поняли…

А в общем-то, он сам ничего не понял.

Глупо?

Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают — не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.

И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те…

Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.

В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые — тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы — не успели.