Повторение пройденного - [55]

Комвзвода в темноте схватил меня за плечо и стал снимать автомат.

Оказавшись на фронте, многие из нас раздобыли себе немецкие автоматы. После непредвиденного боя под деревней Подлесье вооружился автоматом и я. Это была незаконная вольность, как и то, что карабины свои мы держали в машинах и где-то в душе все время ждали: попадет нам. Но ни Соколов, ни Буньков, ни другие офицеры, включая самого комдива майора Катонина, не проронили ни слова в наш адрес, хотя вряд ли они не заметили нашего перевооружения. И вот сейчас Соколов выхватил у меня автомат и вышел из землянки.

— Достукались, — произнес молчаливый Макака, но никто не успел прокомментировать его слова. Вновь отвратительный приближающийся вой и затем удар — и снова удар — заглушили всё, даже мысли. Землянку тряхнуло так, словно это был корабль, попавший на высокую волну.

Макака почему-то оказался в моих ногах, Саша махнул рукой так, что с меня слетела шапка, и я тоже опустился на корточки, пытаясь найти ее. Все копошились в темноте землянки, и только голос Шукурбека вдруг остановил нас:

— А лейтенант-то там! Он же вышел, я видел сам, как он вышел! Как же?

Шукурбек первым выскочил из землянки. За ним Саша, я и еще кто-то — только потом мы увидели всех ребят. А сначала — Соколова, и хвост уходившего «юнкерса», и третий «юнкерс», входящий в пике метрах в пятидесяти от нас. Соколов прицелился как раз в него и выжидал приближения воющего самолета. И вдруг — очередь! Он дал автоматную очередь по «юнкерсу» как раз в ту минуту, когда от самолета оторвалась первая бомба.

— Ложись! — дико закричал Соколов, когда мы уже лежали, прижавшись к земле и ничего не видя.

Бомба ударила где-то совсем рядом. За ней вторая.

Мы еще не оторвали голов от земли, когда услышали крик лейтенанта: «Горит! Смотрите! Горит!» — и одновременно рев удаляющегося самолета…

«Юнкерс» врезался в землю около дороги, где маячил крест с изображением Иисуса Христа. Пока мы бежали туда, ударил взрыв, и уже не было ни креста, ни самолета в его нормальном виде, а только дымящиеся обломки…

В пять утра мы проснулись от дикого грохота и, полусонные, прильнули к окнам. Казалось, началось землетрясение. Повсюду — вспышки выстрелов, огненные стрелы «катюш», гул тяжелых бомбардировщиков.

— Наступление? Артподготовка?

— Пока разведка боем, — сказал лейтенант Соколов, прикрывая бурое пятно на перевязанной голове. — Артподготовка начнется позже.

— Ничего себе разведка! Если это разведка, то какая же будет артподготовка!

Соколов как бы между прочим порадовал:

— Звукачи и оптики засекли на наших координатах много целей. Комбат просил поздравить вас.

Разведка боем продолжалась около часу, а в десять утра началось настоящее светопреставление. Вслед за морем огня «катюш» ударила артиллерия большой мощности, а затем и всех калибров. Дрожали стекла домов. Дрожали накаты землянок. Деревья, будто в испуге, сбрасывали снег с веток. Гудела земля. Потом огневики перенесли огонь в глубину обороны противника. К полудню на передовую двинулись танки. Все дороги пришли в движение. Зашевелились армейские тылы. Лишь мы, кажется, были сейчас забыты: ни приказа «вперед», никаких других распоряжений.

Вскоре в нашу деревню стали поступать первые раненые.

— Ну что там? Как? — Мы бросились к ним.

— Дела ничего… Наши пошли вперед…

А танки всё ревели и ревели. На башнях наименования танковых колонн и надписи: «От орловских колхозников», «Богодуховец», «Освободитель Проскурова», «Уральский рабочий», «Сибиряки — фронту»…

Мы понимали: началось что-то грандиозное, то, чего все ждали, к чему готовились, ради чего мы каждый день выходили на работу. Но никто из нас точно не знал в эту минуту, что же именно началось. Наступление на нашем участке фронта — на Сандомирском плацдарме? Или наступление всего 1-го Украинского фронта? А может быть, и всех фронтов?

Примчался Буньков — веселый, шумный, раскрасневшийся.

— Вечером будет митинг. Приведите себя в порядок. А пока, за неимением других дел, принимайте пленных. Сейчас первые партии прибудут. Тебе, Миша, поручение от комдива, — добавил он лейтенанту Соколову, — только смотри не шали!

Соколов, кажется, не обрадовался:

— Получше кандидатуры не нашли?

Они договорились о порядке транспортировки пленных. До соседней деревни, где находился наш штаб, сопровождать пленных будем мы. Дальше — хозвзвод и фотовзвод.

Первая партия прибыла в таком состоянии, что потребовалось вмешательство врачей. Пленных было четверо — оглохших от артиллерийской подготовки, окровавленных — из ушей и носов сочилась кровь, помятых и безразличных.

Саша попытался объясниться с ними на немецком языке. Ему приходилось не только с трудом подбирать слова, но и кричать, чтобы немцы услышали.

Один из них, видимо сообразительный, радостно закивал головой и повторил несколько раз понятное нам:

— Гитлер капут! Сталин — гут!

Другие немцы что-то проговорили, но я их не понял.

— Что они? — спросил я Сашу.

Странное дело: сколько лет мы долбили в школе немецкий язык, у меня даже были приличные оценки по этому предмету: я знал назубок артикли, мог прочитать с детства зазубренное стихотворение («Айн меннляйн штеет им вальде, ганц штиль унд штум…»), но я не умел произнести самой элементарной немецкой фразы, не говоря уже о более существенном — понять немца, если он объяснялся более серьезно, чем «Гитлер капут!». И не только школа — Эмилия Генриховна со своим идеальным немецким не помогла.