Повторение пройденного - [52]

Я решил действовать, как положено по Уставу. На всякий случай, хотя в условиях фронта, возможно, это было и необязательно.

Комвзвода лейтенант Соколов не удивился, лишь поинтересовался:

— Пожалуйста. А по какому вопросу?

— Мне надо отпроситься на сегодняшний вечер, — сказал я. — Съездить в политотдел. — И я назвал номер артиллерийской дивизии.

— Конечно, обращайся и скажи: я разрешил, — добавил он. — Вот только… Впрочем, ладно…

— А что, товарищ лейтенант?

— Да хотел спросить у тебя. Не знаю, может, это неудобно? — замялся комвзвода. У него был какой-то странный вид сейчас. Ни суровости, ни обычной замкнутости, скорей — смущение.

Мне всегда нравился Соколов. Неразговорчивый и, на первый взгляд, даже недобрый, он не был сухим армейским службистом. Пожалуй, наоборот, он выглядел слишком штатским на фоне других офицеров, а ежели ему и приходилось прикрикнуть на кого-нибудь, то быстро остывал.

— О чем, товарищ лейтенант? — переспросил я.

— У вас это серьезно? С ней? — наконец произнес он.

Значит, он все знал. Но откуда? Может, тогда, в Лежайске? И Буньков, наверно, знал, если…

— Ты еще очень молод и горяч, я поэтому спрашиваю, — добавил комвзвода. — Не удивляйся. Ведь в таких делах легко ошибиться, очень легко…

Я молчал, не зная, что ответить.

«Да, да, у нас все очень серьезно», — мог сказать я. Но что серьезно? То, что мне хотелось ее видеть? Ее, у которой была совсем другая, незнакомая мне любовь к Геннадию Васильевичу. При чем же здесь я? Говорить об этом? Глупо!

— Ну не хочешь, не говори, — мягко сказал Соколов. — Ведь это я так…

— Мы давно с ней дружим, товарищ лейтенант, а так у нас и нет ничего, — признался я. — Новый год сегодня. Хотелось поздравить…

— Иди! Иди! Конечно! — согласился лейтенант.

Буньков тоже отпустил меня и даже посоветовал:

— Выходи на дорогу и голосуй. А то и не попадешь сегодня. Ведь до них километров сто двадцать. Погоди, я записочку тебе черкну к капитану Говорову. Чтоб никто не придрался к тебе. Он в штабе дивизии как раз. Мой старый приятель.

Все складывалось как нельзя лучше. Несколько часов назад, когда мы ходили за продуктами, я узнал в нашем штабе, где находится политотдел дивизии. А сейчас мне Буньков даже записку пишет.

Комбат передал записку и напомнил:

— Карабин с собой возьми. Мало ли что. И возвращайся не позже утра.

— Да что вы! Я сегодня вернусь! — пообещал я, покраснев.

— Ну и добро.

На дороге машины встречались редко. Пока я ждал подходящего грузовика (а подходящей могла быть только машина без офицеров. Машины, в которых ехали офицеры, останавливать неудобно), я заглянул в записку. Что там написал Буньков?

«Здравствуй, приятель! Как ты там? Посылаю к тебе одного парня и поздравляю с Новым, 1945 годом! Черкни мне! Парня не обижай. Ему надо побывать у вас по личным делам. Твой Максим Буньков», — прочел я на клочке бумаги торопливые карандашные строки и даже, кажется, покраснел. Ведь я ничего не говорил Бунькову. А он…

Наконец мне удалось остановить полупустую трехтонку с продовольствием. Шофер согласился подвезти меня почти до «хозяйства Семенова», как именовалась дивизия:

— Мы с ими соседи. Там пешкодралом в два счета домчишь. Дуй в кузов.

В кузове ехали двое пожилых солдат. Один сопровождал продукты «для начальства, к рождеству», как он сказал, второй возвращался из госпиталя.

Машина долго тряслась по неровной, разбитой дороге, подскакивая и вихляя на каждом метре, пока не выскочила к какой-то деревушке. Там путь стал поприличнее — видимо, дорогу ровнял грейдер.

Ранняя луна светила над нами. По дороге теперь то и дело сновали машины. В воздухе висели клочки облаков, а между ними мигали звезды. И летел снежок — малый, мелкий, блестевший в притушенных фарах машин, свете луны и звезд. Шофер прибавил скорость, и на поворотах нас стало заносить — колеса скользили по подмерзшим лужам и мокрому снегу. Вокруг стояла тишина. И небо, и луна, и снег, блестевший в ее холодном свете, и поля, еле видимые вокруг, — все это почему-то убаюкивало.

А я думал о предстоящей встрече и о нашем разговоре. Я представлял себе все до мельчайших подробностей: как спрошу о ней в политотделе, где наверняка есть дежурный, а потом разыщу ее и мы пойдем куда-нибудь, где меньше людей. Я поздравлю ее с Новым годом и скажу, что все равно люблю ее, несмотря ни на что. И что буду любить всегда. А еще — что мне тоже очень жаль капитана Смирнова, которого я знал просто как Геннадия Васильевича. Впрочем, это я уже говорил ей, тогда, в Лежайске. И она сказала: «Не надо о нем сейчас… Не надо…» Может быть, зря я тогда спросил о нем: кем он был в армии и давно ли? Ей тяжело было говорить. Она не заплакала, как не плакала даже на похоронах, сказала: «С сорок первого, с декабря. Он был очень смелым разведчиком…» — осеклась.

Нет, конечно, я не буду сегодня говорить о нем. Просто повидаю, поздравлю, а потом зайду в штаб и передам записку комбата капитану Говорову. Или лучше сначала передам, а потом уже разыщу ее? Пожалуй, лучше так.

Солдаты, ехавшие со мной в кузове, молчали. Я уже не раз замечал, что на фронте, да и вообще в армии, старички не очень разговорчивы. И сам я, встречаясь с пожилыми солдатами, не раз ловил себя на мысли: «А не слишком ли много я болтаю?» Мне хотелось быть старше. Это давнее, со школьных лет, желание не проходило и теперь. И сейчас в машине я обрадовался, когда один из солдат спросил меня: