Повторение пройденного - [24]

— Плохо, что крепко садят, сволочи! А так у нас полное преимущество! — добавил он и поинтересовался: — Ополченцы?

— Нет, почему же! — возмутился я. — Мы — особый батальон…

— А-а! Особый!.. — понимающе ответил боец. — Давай, давай!

Мы пока не чувствовали всей силы огня противника, а место для обороны, пожалуй, у нас в самом деле было отличным. Деревня лежала внизу и хорошо просматривалась. Мы же находились на возвышении рядом с кладбищем, тут не стоило большого труда остановить любого немца, который захотел бы продвинуться вперед. Лишь бы подольше не наступал вечер. Что будет в темноте, я не представлял.

Немцы не появлялись. Замолчала и их артиллерия. Мой сосед по окопу изредка переставлял поудобнее ноги, чтобы они не увязали в грязи и воде. В окопе было не просто грязно. В окопе была жижа, и я окончательно промок. Но шевелиться я не решался. Не решался потому, что мне было неловко перед своим соседом — красноармейцем. Ведь он очень осторожен.

Но я ошибся. Сосед думал вовсе о другом.

— Слушай, я вздремну чуток, пока тихо. — Он повернулся в мою сторону, сильно хлюпнув сапогами. — А ты посмотри. В случае чего… А то третью ночь с недосыпом…

— Конечно, конечно! — обрадовался я.

Красноармеец как-то ловко присел на корточки и закрыл глаза, довольно вздохнув.

Я замер с винтовкой у края окопа и смотрел на деревенскую улицу — неровную, мокрую, с косыми палисадниками, с замершими избами — целыми и полуразбитыми, крытыми соломой, дранкой и совсем редко железом. Деревня как деревня.

Сколько я видел таких и в Ярославской, и в Ивановской, и в Тверской, и в Московской областях. Все эти деревни напоминали чем-то одна другую, и я одинаково любил их. Любил и простор полей и лесов, их окружавших, и речки малые, и реки большие, омывавшие их. А главное, любил относительную свободу, которая ждала меня прежде в каждой такой деревне. Здесь мне разрешалось делать то, о чем я обычно и помышлять не мог в городе: я купался до одури и сидел с ребятами в ночном у костра, забредал в лес аж до самой глухомани и скакал на потных лошадях, пылился на току, таскал яблоки в чужих садах и катался на самодельных плотах.

И вот сейчас я в такой же деревне. Но время другое. И рядом — немцы. Говорят, совсем рядом.

С каким увлечением прежде я стрелял на школьных и районных соревнованиях, бросал деревянную гранату — на дальность и точность, топал в противогазе. А сейчас и увлечения нет, и даже гордости, а только напряженность и неожиданные сомнения. Неужели гранаты, которые лежат у меня в боковом кармане телогрейки, могут на самом деле взорваться? А что, если они взорвутся раньше, чем я брошу их? А винтовка? Ведь она заряжена точно так же, как, бывало, на соревнованиях, и все же это не малокалиберка. А выстрелит она, если будет нужно? А вдруг не выстрелит?

А может, я просто трушу? Нет, нет! У всех такие винтовки, и патроны, и гранаты. У всех! И наверняка все не думают о том, о чем подумал я…

— Непривычно с непривычки? — спрашивает вдруг сосед.

— Вы уже?

— Соснул! Хорошо! — отвечает он. — Говорю, как — непривычно с непривычки?

Я все понимаю и бодрюсь:

— Что непривычно?

Будто не понимаю.

— Да так, — сладко зевая, говорит, почти шепчет сосед. — Промерз ты, чую. Дрожишь.

Наверно, я и правда дрожу.

Холодно. Ноги мокрые, и вообще как-то зябко. Зуб на зуб не попадает.

— Я не дрожу. Откуда вы взяли, — говорю я. И тут для большей убедительности перекладываю винтовку и подтягиваю ватные штаны. Подтягиваю с независимым видом, встав в окопе во весь рост. Потом достаю из кармана гранату, взвешиваю ее в правой руке и вновь опускаю в карман. — А вы давно на фронте?

— С начала… — отвечает сосед. Он уже не смотрит на меня и через минуту говорит, ни к кому не обращаясь: — Курить охота — вот беда.

Курильщиков я никогда не понимал. Какое в том удовольствие? Правда, отец мой всю жизнь курит и прокурил всех нас, как говорила мать. Однажды она пошла в поликлинику, а врач ей: «Не следует вам курить». — «Я не курю! Что вы, доктор!» — сказала мать. А доктор: «Табачищем от вас разит». — «Это муж у меня курит».

Сейчас рядом с соседом-красноармейцем я должен быть таким, как он, отец.

— Верно, хочется, — соглашаюсь я и спрашиваю: — А вы какие папиросы курите?

Марки папирос я знаю, особенно традиционный отцовский «Беломор». Сосед не понимает моего вопроса и бурчит с удивлением:

— Какие! Махры бы щепотку.

Мне хочется сделать что-то доброе этому человеку.

— Сейчас я достану, — говорю я. — Подождите.

— Брось ты! С ума сошел! — Сосед схватил меня за ногу, когда я уже готов был перевалить через край окопа. — Я ведь это так…

— Я бы мог у отца «Беломор» попросить…

— С отцом, значит, здесь?

— Ага.

— Потом, потом. Не надо сейчас. Потерплю.

…А тишина вокруг вовсе не фронтовая и даже не прифронтовая. Где-то кукарекал петух, вяло летел снежок, изредка мычали коровы и кудахтали куры. Над голыми деревьями кружили, играя, молодые галки. Но все будто замерло. Людей не видно, и все же они где-то рядом, в деревне. Изредка дымок выплывал то из одной, то из другой трубы, слышался скрип двери и колодца, а вот и перебежал кто-то деревенскую улицу.