Повстанцы - [61]
Драгун манит пальцем маленького Игнюкаса. Хочет потолковать, приласкать ребенка. Но Игнюкас исподлобья глядит на солдата и недоверчиво жмется к матери.
— И стар и млад нас боятся, — с горечью говорит драгун, — как на зверей глядят. В эскадроне, в строю мы и впрямь, как звери. Бей, руби, топчи! Что с человеком делает фельдфебельский кулак, унтерская дубинка! А ведь и мы тоже люди…
Мацкявичюс смотрит на драгуна спокойными, добрыми глазами:
— А ты никогда об этом не забывай! Простые люди везде друг другу братья. А братья друг друга не мучают, не порют. Что тебе сделали мужики этой деревни? Этот старик и десятки высеченных? За что их избили? Что они пану воспротивились. А отчего воспротивились? Оттого, что пан сделал жизнь для них невыносимой. У вас, на Украине, такие же паны. И вас, простых людей, пригнали сечь и наказывать таких же простолюдинов. Вы стали орудием пана, его нагайкой. А мужики из нашего края, забритые в рекруты, может, сейчас людей вашей Украины секут. Вот какие дела, братец. Невесело, правда?
— Правда… Невесело… — поддакивает задумчиво драгун. — А что поделаешь? В эскадроне, в строю один человек ничего не значит.
— А ты не бей так сильно, — вмешался второй драгун. — Видал я вчера. Положили человека недалеко от забора. А драгун его бьет. Но так, чтоб кончики розог все об забор, об забор… А кончиками-то больнее всего.
— Верно, — согласился Мацкявичюс. — Даже один может кой-что сделать. Правда, в одиночку эскадрона не повернешь. Но ежели там наберется побольше понимающих людей, то такой эскадрон труднее превратить в нагайку для порки.
Так Мацкявичюс, разговаривая с этими двумя чужими, сначала враждебно настроенными людьми, сумел сквозь драгунский мундир проникнуть к их крестьянскому сердцу и разбудить уже угасающие человеческие чувства.
Вскоре ксендз распрощался. Надо проведать и других пострадавших. Зять и дочь Даубараса, оба драгуна провожают его до ворот.
Повозка Мацкявичюса с гнедым жемайтукасом медленно катится по краю дороги. На улице пустовато. Всякий сторожит свой дом. По дворам шныряют солдаты, ржут кони. Командир эскадрона недоволен селом. Избы убогие, хлева разваливаются, сеновалы пусты. Негде как следует устроиться, некуда коня поставить. А что солдатам есть и чем лошадей кормить? Собачья служба! Поскорей бы это кончилось!
Под вечер в село прискакал войт. Остановившись посредине Шиленай, он закричал:
— Эй, шиленские хозяева, слушай, слушай! Я, войт поместья Багинай, объявляю вам приказ пана: завтра на восходе всем, кто владеет волоком и полуволоком, явиться в имение с запряжкой волов, с сохой и с едой до субботнего вечера. Все ли слышали? Кто не явится, у того отнимут хозяйство, с земли прогонят!
Кричал войт, как исстари велось. Прежде этого бывало достаточно: кто услышит — и другим передаст. Но теперь улица выглядела вымершей, да и во дворах почти не видно людей. Поэтому войт, начиная с околицы, заходил в каждую избу и приказывал завтра утром явиться на работу. Никто ему не противоречил. Если у кого сын, зять или работник валяются избитыми, то придется идти отцу или хозяину. В случае неповиновения плетка управителя и приказчика погуляет и по спинам стариков.
Антанас Бальсис, дядя Пятраса, был самым крепким хозяином села Лидишкес. Владел целым волоком отличной земли у реки Дубисы, несколькими десятинами лугов. Кроме того, тут же в конце поля задешево арендовал еще три десятины пашни; там исстари стояла корчма, но после обета трезвости она стала убыточной, корчмарь сбежал, и участок попал в число так называемых "пустующих". Бальсис чем-то угодил комиссару имения, и земля с постройкой досталась ему, хотя были и другие желающие. Поместье, которому принадлежали и Лидишкес и корчма, было казенным, "королевским", крестьяне давно вместо барщины выплачивали оброк, чувствовали себя полными хозяевами своих наделов, потому каждый стремился заполучить побольше земли, хоть бы и в аренду. Однако никто не сумел опередить Бальсиса ни в этом случае, ни во многих других.
Когда именно осел Антанас Бальсис в Лидишкес, помнят только люди постарше, а как все это произошло, знает только он один. С того времени прошло более тридцати лет. Никому, даже собственной жене, он не открыл истинной причины, по которой сюда попал, ибо, как человек осторожный, осмотрительный, понимал: нечего хвастаться такими вещами, чтобы другого не вводить в соблазн нанести ему вред. Но в его собственной памяти еще и сейчас, столько лет спустя, живы эти события.
Как сегодня помнит Бальсис, тогда был ветреный осенний вечер, вся семья трудилась в избе, пастушонок зажигал лучину, мать пряла, а отец и они с братом вили веревки. Вдруг на дворе залаяла собака, и в хату ворвалось несколько мужчин.
— Антанас, — крикнул один, — пан тебя в войско назначил. Мы рекрутов забираем — одевайся, поедем.
В избе поднялся шум, мать заголосила, отец закричал, но те и в ус не дули. Связали Антанасу руки и увезли, он хорошо не знает, на чей двор. Посадили его под навесом на бревно, забили ноги в выдолбленную для этого колодку. Там было еще несколько закованных рекрутов.
