Повстанцы - [60]

Долго еще толковал Мацкявичюс. Все Кедулисы слушали. Молодые с пылающими глазами, с раскрасневшимися лицами так и впивали в себя эти слова. Ионас, облокотившись, даже и боли уже не чувствовал.

Подобные же речи слышала Катре от Пятраса. Но тот не умел говорить, как ксендз. Слова Пятраса про панов и власть были злобными, тяжелыми. А ксендз объяснял пылко, красноречиво, убедительно. У ксендза выходило, что у них, горемык, жизнь действительно может стать краше и легче. У Катрите появилась надежда, что исполнятся слова ксендза. Она уже не чувствовала себя одинокой. С ней не только Пятрас, но и ксендз Мацкявичюс, и все те, кому претит нужда и несправедливость, кто ждет светлой и справедливой жизни. Даже и вчерашняя расправа, муки избитых и новое несчастье, обрушившееся на село, — все то, что минуту назад погружало ее в отчаяние, теперь словно обрело новый смысл. С напряженным вниманием следила она за речами Мацкявичюса.

А старики слушали — изумленные, растерянные. Этот ксендз переворачивал вверх ногами все их мысли, все понимание жизни. Другому бы не поверили, выгнали бы вон с такими разговорами, но это — ксендз, слуга божий, прошедший высшую науку! У старой Кедулене хотя бы то утешение, что теперь, пожалуй, не придется отпускать Катрите к этому ироду. Но старик Кедулис не находит себе никакого утешения. И когда ксендз, закончив увещевание, наконец спросил: "Как думаешь, Кедулис?" — тот безучастно махнул рукой и в унынии заговорил:

— Чего уж и думать… Состарился я, не разберусь, что кругом творится… Делайте, как знаете… Недолго мне жить… Только, как помру, похорони меня, ксендз, на освященной земле. Ведь не собака…

Мацкявичюс даже растрогался, видя внезапную уступчивость старика.

— Поживем еще, отец, — успокаивал он, дружески кладя руку на плечо Кедулиса. — Дождемся дней получше. Чтоб на своей земле на себя и работать. Может, много крови прольется, может, немало нас головы сложит, но волю Литве и землю пахарям завоюем. Говорю вам — так и будет!

Мацкявичюс говорит — надо верить. Молодые верят, а старики только головами качают. Ах, как все это невероятно и даже страшно!

Катре вместе с родителями провожала ксендза к бричке. Мацкявичюс еще раз поглядел на девушку. Он заметил, как внимательно слушала его Катре. Понравилась она Мацкявичюсу. Пригожая, толковая. В нужде выросла, но крепостное иго ее не согнуло. Редко встретишь такую среди барщинников.

Чувство расположения и дружбы к этой умной девушке охватило Мацкявичюса. Он желает ей и Пятрасу всякого добра. Хотят повенчаться… Хорошая пара! О, если бы наступили иные времена, как они бы зажили! Правда, Пятраса Бальсиса он наметил в участники будущего восстания. А девушка? Толковые и решительные женщины во многом могут помочь. Но они любят друг друга, хотят пожениться. Ксендз задумывается. Как для них лучше? Пусть уж сами решают. А он в таких случаях придерживается правила; пусть жизнь идет своим чередом, завтрашний день не помеха для сегодняшнего. О чем бы ни договорились Пятрас и Катре, он готов им помочь.

Попрощавшись с Кедулисами, Мацкявичюс отправился проведать Даубараса. Больной провел беспокойную ночь. Терзали боли в боку, лихорадка, жажда. Старик, закрыв глаза, тяжело дышал, со впавшими щеками, с пересохшими губами. Дочка Пятре и зять усердно ухаживали за больным. В углу играл четырехлетний внук. Другой качался в люльке, подвешенной к потолку.

Когда заговорил Мацкявичюс, больной открыл глаза, узнал гостя и словно обрадовался.

— Помираю, ксендз, — напрягая силы, произнес он. — Смерти не боюсь. Хворому каждый день дорог… Пожил я немало. Много нужды навидался. Хотел бы только знать, будет ли после моей смерти детям легче жить.

— Будет легче, отец, — повторил Мацкявичюс то, что говорил уже не раз. — Через два-три года станет иначе. Люди получат землю. Без барщины, без порки. Дети твоих детей заживут иначе, отец.

Мацкявичюс утешал старика, рисуя картину будущей жизни. Просветлев, слушал Даубарас. Позабыв свою боль, любовно поглядывал на малых внуков.

Зять Микнюс сосредоточенно следил за словами этого необыкновенного ксендза. Уж он не такой, как многие другие. Пятре, глядя на отца, молча смахивала слезу. Не нарочно ли толкует ксендз для утешения умирающего? Даже малыш Игнюкас, прижавшись к материнским коленям, выпучив глазки, глядел на этого черноволосого человека, говорившего без умолку.

Вдруг под окнами застучали шаги, и в избу вошло двое драгун. Им с конями назначено тут поселиться, хозяин обязан выдавать полное содержание.

Увидев Мацкявичюса, солдаты стали допытываться:

— Кто?.. Откуда?.. Зачем?.. Недужного проведать? А недужный кто таков? Не высеченный ли вчера мятежник?..

Удовлетворив их любопытство, Мацкявичюс предложил драгунам табаку и обратился к ним спокойно, просто, дружески: кто они такие, откуда, давно ли служат? Тоже крестьянские дети? С Украины? Хороший край! Мацкявичюс знает — он в Киеве бывал, учился. А народ на Украине тоже в великой нищете. Помещики угнетают. Вся работа — на них.

Разговорились драгуны. Приятно поговорить об отчизне с человеком, который тоже помнит ее. Теперь и эта изба не кажется им такой мрачной, закопченной, и люди тут не такие далекие и чужие. Один из драгун глядит на седого старика — как похож на отца! Другой, глядя на четырехлетнего мальчонку, живо припоминает своего племянника. Только тот теперь, конечно, уже подрос. Четыре года как из дому…